Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

— Ах, женщина, ах, несчастная…

Отец проводил муллу до ворот, почтительно попрощался, но сам еще долго не возвращался, все ходил и ходил по двору, негодующе вздыхая. Под ноги ему подвернулся щенок, и он так ударил ногой ни в чем не повинное животное, что пес отлетел к дувалу, шлепнулся о крепкий сырцовый кирпич стены, а голоса не подал — должно быть, перехватило дыхание.

«Алабай! — Хаятолла закусил губу. — Бедный мой Алабай…»

Между тем дальние барханы начали светлеть, проявляться из темноты, и отец потормошил притворившегося спящим Хаятоллу за плечо.

— Хватит дрыхнуть. Вставай. Время не ждет.

Мама уже была на ногах, пыталась развести огонь в очаге, но толстый и твердый саксаул занимался плохо, потому что спички в подрагивающих руках женщины ломались и пламя до веток не доходило.

— Брось возиться, женщина! Нам некогда. — Ярость клокотала в сердце отца, выплескивалась наружу, но он еще сдерживался, — должно быть, не хотел, чтобы его злость и слабость стали понятны сыну.

— Ты готов, Хаятолла? Сверток не забыл? А ну, покажи. Смотри не потеряй по дороге гостинец для своего дяди!

Пегий ишак с обшарпанным, будто нарочно выщипанным клочьями левым боком дожидался их во дворе, терся мордой о воротный столб. Пустая пока что арба у него за спиной покачивалась на двух колесах и без седоков выглядела уродливо, сиротливо.

Мать вышла было проводить сына, благословить в дальнюю дорогу, но отец только махнул на нее рукой:

— Нечего тут торчать! Иди в дом. Да запрись хорошенько.

Каменистая степь потянулась им навстречу, а кишлак и простиравшаяся за ним пустыня стали отдаляться, пропадать из виду, и только серая лёссовая пыль, поднятая копытами ишака, взбаламученная колесами арбы, все висела в воздухе, будто не хотела отпускать, удерживала на месте.

До самого шоссе отец не проронил ни слова. Хаятолла тоже не мешал отцу разговорами, наблюдал, как неуклюже, неповоротливо отползали прочь с пути, по которому катилась арба, медлительные черепахи, да порой с треском выпархивали почти из-под ног ишака жирные, ленивые кеклики.

По асфальту, показавшемуся вскоре после восхода солнца, арба тарахтела так, будто по нему катилась под уклон пустая рассохшаяся бочка. Зато здесь меньше трясло, и Хаятолла, растревоженный прощанием с домом, почти успокоился.

У безлюдной в этот час автобусной остановки отец сошел на землю, снова полез за пояс и отсчитал сыну еще пятьдесят афганей в мелких бумажках.

— Это тебе на дорогу и крайний случай. Зря не трать, могут пригодиться.

Он еще раз придирчиво ощупал ковер, проверяя, хорошо ли тот увязан, обошел со всех сторон полегчавшую арбу.

— Ни к кому, кроме дяди, заходить не надо, Не доверяйся случайным людям. Понял? Я проведаю тебя в следующую джуму, если не задержат дела. А сейчас мне пора.

Долгим показалось Хаятолле безрадостное ожидание оказии на краю асфальта. Мимо проносились доверху нагруженные барабухайки частных владельцев и государственной транспортной компании. Оглушительно стреляли их выхлопные трубы, оставляя в начинающем нагреваться воздухе вонь и копоть. Ни одна из этих густо размалеванных по бортам машин не останавливалась, чтобы взять с собой Хаятоллу, и мальчик присел на обочину, положив рядом с собой гостинец для дяди — единственную поклажу, которая, кроме новеньких, специально взятых для города резиновых калош, была в его походном мешке.

Он перестал обращать внимание на машины, покорно ожидая своего часа и случая иди везения, потому что по чужим рассказам знал, как трудно бывает втиснуться в битком набитый автобус и ехать.

Все же он не удержался и в какой-то момент протянул руку к мешку. Очень уж хотелось ему посмотреть, что за гостинец он везет дяде; слишком беспокоился за него отец, да и чересчур тяжелым, загадочным, манящим показался ему сверток, и пахло от него, как помнил Хаятолла, не пряностью лучшего кишмиша из Сохии, не жаренными в золе фисташковыми орехами, а как-то незнакомо, чужо́.

Хаятолла размотал схваченную шпагатом тряпицу, и в руки ему скользнула длинная плоская коробка чуть меньше кирпича.

Множество незнакомых букв покрывало ее лакированные, сияющие глянцем бока, но сути этих обозначений Хаятолла, как ни пытался, не разгадал.

«Где же тут кишмиш? Может, отец что-нибудь перепутал? Или же сладости внутри, в коробке? Тогда как она открывается?»

Забыв об окружающем, Хаятолла водил пальцем по закругленным, плотно подогнанным бокам коробки, надеясь подковырнуть ногтем какой-нибудь ее край и добраться до содержимого. Однако крышки нигде не обнаруживалось, и только сквозь две крохотные дырочки не больше пшеничного зерна как будто слышно было внутри тихое шевеленье, словно там жил и трудился невидимый глазу механизм, дразнил мальчика своей недоступной тайной и неуязвимостью.

Хаятолла старательно шевелил губами, будто немые надписи могли ожить и сами собой объяснить загадку, но их упорное молчание не обрывалось, а лишь сильнее разжигало любопытство Хаятоллы.

Мальчик подышал в круглые дырочки и не заметил, как солнце перед ним заслонила чья-то тень.

— Салам алейкум, рафик!

Перед ним, улыбаясь и пританцовывая, сверкая белыми крепкими зубами, стоял друг — такой же, как и Хаятолла, чолук, его сменщик Мухаммед.

— Уезжаешь? Я только что об этом узнал и вот решил попрощаться. Хорошо еще, пастбище рядом, можно добежать. Насилу отпустил пастух, пришлось ему отдать десять афганей, иначе он — ни в какую… Мигом, говорит, чтобы единым духом вернулся. Я, говорит, за тебя пасти не намерен… — передразнил Мухаммед пастуха и весело рассмеялся похожести блеющего голоса его хозяина. — Ты что же, совсем уезжаешь? Больше не вернешься?

— Не знаю. — Хаятолла пожал плечами. — Отец обещал навестить меня в следующую джуму. А может, и насовсем. Буду жить у дяди и поступлю в лицей.

— Ой, а что это у тебя? — Мухаммед жадными глазами разглядывал коробку, которую Хаятолла вовремя не успел убрать, от нетерпения перебирал ногами и облизывал толстые губы.

— Гостинец дяде. — Хаятолла принялся заворачивать коробку в мятый холст, но Мухаммед уже тянул к ней руки, азартно пританцовывал.

— Дай хоть поглядеть! Ой, какая тяжелая! Подари ее мне… Ну подари, рафик. Должен же ты оставить мне что-нибудь на память! Вдруг больше не увидимся, так я тебя вспоминать буду. А то хочешь бакшиш?

Мухаммед порылся в карманах, извлек из глубин шаровар ножичек с треснувшей рукояткой.

— Давай меняться, а? Давай делать бакшиш?

— Ты что, с ума сошел? Это же отец передал гостинец для дяди. Для дя-ди, понял? А ты — меняться!

Мухаммед тоскливо заглядывал в глаза другу, канючил, умолял:

— Ну, тогда продай. Хочешь пятьдесят, нет, тридцать афганей?