Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

Однажды, еще в горах, к Ахмет-хану привели человека. Лохмотья служили ему одеждой, а лицо было сплошь черным от побоев.

Ахмет-хан молча недовольно посасывал остывшую трубку, которую набивал ему Хаятолла, и ждал разъяснений.

— Господин, не губите! — Оборванец бросился в ноги Ахмет-хану. — Заклинаю: выслушайте. Я служу вам верой и правдой…

— Ты? Служишь? Мне? — Глаза Ахмет-хана сощурились, и Хаятолла, готовивший свежую трубку для главаря, заметил в них огонь. — Жалкий трус! Ты хотел переметнуться к неверным? Ты, кого я называл муджахетдином, хотел уйти от меня к проклятым кафирам? Предать? Да как ты смел после этого показываться мне на глаза?

В гневе Ахмет-хан грыз костяной мундштук самшитовой, в насечке из серебра, трубки.

— Это ошибка, господин… Выслушайте! Я мусульманин…

— Не оскверняй этого имени! Истинный мусульманин защищает священный коран оружием, а не языком. Где твое оружие, негодяй? Ты его бросил, собака! Ты струсил…

— Нет! Нет, господин… Мой автомат упал в пропасть… — пробовал защититься черный человек. — Случайно упал, поверьте.

— Почему ты не прыгнул следом за ним? — Ахмет-хан в злобе снизил голос. — Почему ты сам не разбился, когда упустил свой автомат? Или ты ценишь свою жизнь дороже — ты, сын шакала, жалкий болтун?

— Я добыл оружие в бою, мой господин, все это знают. И готов доказать вам свою преданность, готов искупить свою вину.

— Искупить вину? Доказать преданность? Что-то я не встречал преданности у трусов. Ха-ха-ха! Ты дрожишь, как овечий хвост. Ты так цепляешься за свою жизнь, будто это какое сокровище…

Ахмет-хан утомился разговором, вяло зевнул и загнутым носком мягкого красного сапога подковырнул камешек.

— Эй! — кликнул он стоявших наготове помощников. — Уведите его. Поищи себе друзей среди шакалов. Пусть они послушают твои речи. Пусть они насладятся твоим грязным телом.

Черный человек отчаянно вцепился в расшитую дорогой нитью, сверкающую на солнце полу халата Ахмет-хана.

— Не губите! Ради аллаха, пощадите моих детей: ведь пропадут…

— Прочь!.. Уберите его долой с моих глаз. Ублюдок.

Верная охрана подхватила оборванца под руки и, не дожидаясь повторных приказаний Ахмет-хана, подвела его, уже покорного, не упирающегося, к краю ущелья, легко столкнула вниз, и жуткий крик наполнил на миг ущелье, пропадая стремительно и неотвратимо.

Да, эти люди шуток шутить не будут…

Хаятолла на миг закрыл глаза, слизнул набежавшие бессильные слезы, вытянул руки по швам, как бы готовясь к худшему. Костяшки пальцев задели за что-то твердое, громоздкое, что оттопыривало карман и мешало Хаятолле на всем протяжении его такого громадного, почти в двести кружных километров в обход жилищ и кочевий, такого изнурительного пути, по которому мальчика вели и спасали два единственно стоящих, единственно нужных слова — «Шибирган» и «Олим».

Хаятолла еще раз провел рукой, желая удостовериться, что нащупал не корягу, не камень, а пистолет.

Это был старый, с изношенной собачкой и расплющенной рукоятью ТТ, простой и безотказный в работе, из которого Хаятолла мог без промаха сбить с двадцати шагов монету… Им он воспользовался только однажды — когда ночью, в горах, пришлось отбиваться от волков. Но патронов в двух запасных обоймах оставалось еще достаточно, и рука Хаятоллы в случае чего не дрогнула бы и не подвела.

Прислушиваясь к приближающимся шагам пришедших за ним людей, он ласкал ладонью длинный ствол пистолета. Удивительное спокойствие овладело им. В теле унялась дрожь, и уже не так донимал голод… Он пытался вызвать в себе ярость, которая дала бы ему уверенность в своих силах и правоте своих действий, оправдала бы любой его последующий шаг. Но злость в нем давно выкипела — ее выпарило солнце и развеяла дорога.

В нем еще жили ощущения постоянной боли, когда он шел по гребням скал и ущелий, неумолимого холода, когда ночлег заставал его на каменной высоте, жуткой жажды и голода, которые преследовали его на всем протяжении опасного пути…

К боли и холоду, донимавшим вначале, он притерпелся. И к ощущению голода, отвыкая думать о пище, он тоже постепенно привык. Все это жило в нем как бы отдельно, самостоятельно, не мешая помнить о главном. А главной была мысль, что он непременно должен прийти в Шибирган и отыскать там единственного близкого ему человека, Олима, рассказать ему все и тем предотвратить беду и кровопролитие.

Но злости — той, что охватила его всего едва он узнал всю правду об отце, злости, что могла перерасти в ненависть, в ярость, не прими он решение уйти из банды, — той злости не было. Будто о чужом, постороннем, а не о себе он вспомнил, как оказался в банде. Его выкрали среди бела дня, прямо на улице, доставили в горы, к Ахмет-хану, у которого к тому времени был отец… Там Хаятолла и встретил Мухаммеда, слегка тронувшегося умом после взрыва. Когда-то близкий его друг теперь был похож на старика: ходил сгорбленным и слюнявым, и помыкал им всякий, кому не лень. Он любил бросать камешки с вершины в ущелье, и когда однажды Хаятолла спросил, зачем он это делает, Мухаммед печально ответил:

— Чтобы искупить чужие грехи. Твой отец грешен больше всех: он запер в доме жену, он сжег твою мать живьем…

Хаятолла в ужасе бросился от него прочь, но вскоре остановился. Сердцем он почувствовал в словах полудурка правду. Он знал, что именно так все и было, но что можно было сделать, что изменить?.. И тогда он, подслушав случайно разговор Ахмет-хана с самыми доверенными людьми, что банда собирается выступить в ближайший праздник, хорошенько запомнив день и час, место выхода, выкрал у отца пистолет и ушел, ясно осознав, что теперь они друг для друга — отец и сын — не существуют.

Хаятолла припомнил: да, именно так все и было… Он заранее решил, что уйдет из банды, сдаст оружие властям, что к отцу больше не вернется…

А эти, двое ночных пришельцев, хотели вернуть его к отцу. Как будто не знают, глупцы, что реки не поворачивают вспять. Как будто не знают, что пуштуны решают один раз, но твердо это решение, и ничем его не изменить.

…Пистолет в руках мальчика начал подниматься, пока не застыл па уровне глаз… Но даже и время спустя он не помнил, прогремели ли тогда спасительные и потому справедливые выстрелы, как не помнил и того, что помогло ему выбраться из молчаливого кишлака и отыскать в темноте выход к дороге…

В запасе у него был остаток ночи, день и еще одна ночь, и надо было торопиться, чтобы не опоздать.

…Первым, кого он встретил на окраине Шибиргана, был уличный водонос, и эта встреча всеми почитаемого человека с полными кувшинами воды сулила удачу.

«Окна у Олима закрыты травой, — твердил мальчик, думами помогая себе идти. — В комнате у Олима прохладно, и он меня не прогонит…»