Виктор Пшеничников - Восемь минут тревоги

— Значит, ты мне не веришь? — повторила Велта с печальным вздохом.

Аусма искоса, через плечо взглянула на дочь, отыскивая в ней забытое сходство с той, трехлетней.

Велта стояла прямая, красивая и… чужая. Ничто не угадывалось в ней от былой крошки, остролицей, истрепанной болезнью, и взгляд Аусмы, не найдя того, что искал, наполнился горечью. Она подобрала пальцы в кулаки — под коричневой кожей выбелились костяшки.

Велта завороженно смотрела на худые пальцы матери, обтянутые иссохшей кожей. Другими она знала эти руки — ласковыми, родными.

— Мама…

Аусму словно подтолкнули, провели по сердцу горячим и острым.

— С кем спуталась-то? — сказала она с такой злобой, что у дочери побелело лицо, схлынул жаркий румянец. — Они же не люди, а звери! Вспомни, что отец про них говорил, когда приезжал с границы!

— Мама, мамочка! — Велта приникла щекой к узкой материнской спине с выпирающими лопатками, хотела обнять, но Аусма брезгливо отшатнулась.

— Матерью ты меня не называй, слышишь? — распалясь, почти закричала она, толкнула подвернувшийся под руку стул к кровати и замерла.

За дверью послышались вкрадчивые шаги. Чей-то игривый, вкрадчивый, как и шаги, голос капризно позвал совсем рядом:

— Фрейлейн Велта! Ау-у! Ну где же вы, фрейлейн Велта?

Аусма обернулась: в проеме двери, как призрак, возник Руттенберг — комендант их городка. Аусма вздрогнула. Этот голубоглазый немец с улыбкой младенца, наводивший на жителей безотчетный ужас, сейчас напоминал Аусме большого паука-крестовика. Руттенберг стоял на пороге, будто в центре сотканной им паутины, распластав по створу двери длинные, в редкой рыжеватой поросли, руки. Его припухлые губы блестели, прядь белесых волос, намеренно выпущенных из-под фуражки, уголком прочеркивала лоб.

— Ах, это вы, господин обер-лейтенант, — тягуче отозвалась Велта, незнакомо, как-то по-новому глядя на мать и зазывно улыбаясь незваному гостю. — Айн момент, господин обер-лейтенант! Прошу вас, входите.

Аусму словно плетью полоснули. Она готова была ударить дочь, в глазах помутнело от ярости… А Велта, как ни в чем не бывало подняв юбку выше колен, стала поправлять чулки.

Руттенберг шагнул в комнату, поскрипывая сапогами, остановился посредине.

— Мое почтение, фрау. — Он сдержанно кивнул Аусме, которая с негодованием наблюдала, как дочь, склонив голову набок, старательно выравнивала шов. Но вот Велта посмотрела на Руттенберга сквозь белые локоны, скрывшие от нее на время лицо коменданта, и тихонько засмеялась.

— Отвернитесь, Артур. Мужчины не должны видеть, как дама приводит себя в порядок. Это неинтересно. Ну право же, я прошу вас, Артур!

На лице Руттенберга ничего не отразилось: льдистое облачко все так же плавало на дне его голубых внимательных глаз в оторочье редких ресниц. Он хотел было уйти, дождаться Велту в машине, уже повернулся вполоборота к порогу, но, увидев фотокарточку, задержался, с любопытством принялся рассматривать снимок.

— Это вы, фрейлейн Велта? Какой чудесный дитя! Прелестный личико.

— Мне тогда было всего три года. Совсем, совсем ребенок. — Велта улыбнулась, словно приносила извинение за такую пустячную подробность.

— А это ваш отец? Где он есть сейчас?

— Война, Артур, всех разбросала…

Велта была уверена с самого начала, что Руттенбергу известна вся ее жизнь. Тем более он знал, где находится ее отец. Именно он, эсэсовец с улыбкой младенца, долго не доверял ей. Его смущало, что до войны она работала в местном отделе народного образования, а с приходом гитлеровцев, не дожидаясь приказов новых властей, добровольно явилась в комендатуру и предложила свои услуги.

Руттенберг, как позже она узнала, долго служил в контрразведке, немало преуспел в своем деле. И поэтому, когда бывший комендант городка подорвался на партизанской мине, обер-лейтенанта Артура Руттенберга назначили вместо него комендантом. Фронт давно откатился к востоку, и воспрянувший духом Руттенберг усматривал в новом назначении некое благоприятное знамение. Тут-то он и присмотрел в интендантском отделе Велту: она владела стенографией, хорошо знала немецкий — намного лучше, чем Руттенберг, хваставший своими познаниями в славистике, к тому времени овладел латышским.

Для начала Руттенберг вызвал ее на беседу и после двух-трех необязательных фраз прямо задал вопрос, почему она не покинула городок вместе с войсками, а предпочла оккупацию?

Ничуть не смутившись, Велта ответила, что, возможно, уехала бы, но опоздала и не застала машину роно на месте. Документы отправили раньше, а она осталась, да и, откровенно добавила Велта, не очень стремилась непременно быть возле роновской машины к сроку… Свое желание работать у немцев она объяснила просто: Советы по достоинству не оценили ее, она всегда вынуждена была довольствоваться второстепенными ролями. К тому же ей всегда было ненавистно непритязательное, почти убогое хозяйство родителей, унылой и беспросветной рисовалась будущая жизнь под отчим кровом, где во всем — Велта это подчеркнула — главенствовала мать.

Руттенберг не замедлил навести справки. Те немногие местные жители, что добровольно, в надежде на особую милость и сытный кусок перешли на работу в комендатуру, подтвердили: да, она никогда не была на виду.

Руттенберга вполне удовлетворили эти показания различных людей, но принимать окончательное решение он не спешил. Еще и еще раз вызывал Велту к себе на беседы, расспрашивал ее о детстве, годах учебы, увлечениях. Велта охотно отвечала: в детстве была послушной, помогала матери чем могла, что было по силам; в школе и потом, в институте, особенными успехами не блистала, но всегда любила читать, компаний избегала, интересовалась искусством, увлекалась языками, особенно нравился немецкий, потому что на нем изъяснялись и творили великие Шиллер и Гете… Ее отец? Он так мало жил с ними, все время был занят только своими делами, а на дочь внимания почти не обращал и ее воспитанием не занимался, а потом и вовсе перестал приезжать домой еще до того, как в городок вошли немцы, откуда ей знать, где он, вестей от него нет.

После долгих раздумий Руттенберг наконец подписал приказ о переводе Велты Солтас из интендантского отдела в комендатуру, в личное распоряжение коменданта.

И все-таки Руттенберг не доверял Велте, хотя и был с нею неизменно вежлив, даже любезен. Но Велта каким-то шестым чувством угадывала в каждом жесте Руттенберга настороженность. Он не раз пытался возбудить в ней любопытство, как бы невзначай подсовывал важные документы со строжайшим грифом. Но Велта ни разу не изменила себе. Она знала одно: работу и только работу — безукоризненно аккуратную, точную, не допускающую срывов…