Оливер Боуден - Покинутый

Но Ли давно уже не было. Был только Отец, и он разил быстро, как кобра, и его лезвие мелькнуло на волосок от моей щеки, едва не распоров ее. Я перешел в атаку и ответил с такой же скоростью — извернулся и захватил его предплечье, пронзил клинком и разрубил крепление.

С ревом боли он отпрыгнул назад, и я увидел тень беспокойства в его глазах, но я дал ему восстановиться и смотрел, как он оторвал от одежды полоску и перевязывал рану.

— У нас есть возможность, — убеждал я его. — Вместе мы разорвем порочный круг и положим конец этой древней войне. Я знаю это.

Что-то мелькнуло в его глазах. Искра давно погасших желаний? Или припомнилась несбывшаяся мечта?

— Я это знаю, — повторил я.

Зажав зубами окровавленную повязку, он покачал головой. Неужели он вправду так разочарован? Неужели его сердце так ожесточилось?

Он закончил с перевязкой.

— Нет. Ты хочешьзнать это. И хочешь, чтобы это было правдой, — в его словах сквозила печаль. — Во мне тоже это было когда-то. Но это несбыточная мечта.

— Мы же не чужие, ты и я, — уговаривал я. — Пожалуйста.

На мгновение мне показалось, что я достучался до него.

— Нет, сын. Мы враги. И один из нас должен умереть.

Снаружи ударил новый пушечный залп. Факелы затрепетали в стойках, свет заплясал по камню, и со стен потоком обрушилась пыль.

Пусть будет так.

Мы бились. Долгий, тяжелый бой. Не из тех, на которые приятно смотреть. Он атаковал меня — саблей, кулаком и временами даже головой. Его манера драться отличалась от моей, была как-то проще. Ей не хватало какой-то моей изобретательности, и все же она приносила плоды, и вскоре я убедился, что это еще и больно.

Мы отстранились друг от друга, и дышали оба с трудом. Он тыльной стороной ладони вытер губы и пригнулся, разминая пальцы раненой руки.

— Ты присвоил себе право судить, — сказал он, — решать, что я и Орден вредим миру. Но всё, что я тебе показал, всё, что сказал и сделал, доказывает обратное. Мы не тронули твой народ. Мы не защищали Корону. Мы хотели объединить эти земли и поддержать мир. Под нашей властью все были бы равны. А патриоты не обещают того же?

— Они обещают свободу, — сказал я, внимательно глядя на него и вспомнив, как когда-то наставлял меня Ахиллес: «каждое слово, каждый жест — это бой».

— Свобода? — он усмехнулся. — Я сказал и повторяю снова: она опасна. Никогда не придут к согласию те, кому ты, сын, помог подняться. Они все расходятся во взглядах на свободу. Мира, которого ты так жаждешь, не может быть.

Я покачал головой.

— Нет. Вместе они создадут нечто новое — лучше, чем старое.

— Этих людей объединяет общая цель, — продолжал он и провел раненой рукой вокруг себя, чтобы показать. на нас, я так понял. На революцию. — Но когда эта битва кончится, между ними начнутся споры — как лучше управлять. И это приведет к войне.

Вот увидишь.

И он прыгнул вперед, рубанув саблей, но целился он не в корпус, а в мою руку со спрятанным клинком. Я уклонился, но он был быстр и с разворота, с тыльной стороны руки, ударил мне рукоятью сабли повыше глаза. В глазах у меня поплыл туман, я отшатнулся, защищаясь наугад, а он пытался довести до победы свое преимущество. По счастливой случайности я ударил его по раненой руке, добившись мучительного вопля и временной передышки, пока оба мы приходили в себя.

Еще пушечный залп. Снова со стен повалила пыль, и я почувствовал, как задрожал пол. Кровь потекла из раны над глазом, и я смахнул ее обратной стороной ладони.

— Лидеры-патриоты не хотят власти, — убеждал я его. — Здесь не будет монарха.

Власть будет у народа, как и должна.

Он покачал головой, медленно и печально, и сделал снисходительный жест, который, если он должен был успокоить меня, сделал прямо противоположное.

— У народа никогда нет власти, — сказал он, — лишь ее иллюзия. А секрет вот в чем: он ее не хочет. Ноша ответственности слишком тяжела. Вот почему он так легко подчиняется, когда кто-то встает у руля. Люди хотят, чтобы им приказывали. Они жаждут этого. И не мудрено: их создали для служения.

Мы снова обменивались ударами. Мы оба были в крови. Я гляжу на него и неужели я вижу себя самого в старости? Я прочел его дневник и, оглядываясь назад, могу сказать точно, что он видел во мне: человека, которым должен был стать он. Как бы всё сложилось, если бы в тот момент я знал то, что знаю сейчас?

Я не знаю, есть ли ответ на этот вопрос. До сих пор не знаю.

— То есть мы от природы рабы, а значит, тамплиеры — идеальные властители? — я тряхнул головой. — Это очень удобно.

— Это правда, — воскликнул Хэйтем. — Принципы и практика очень далеки друг от друга. Я вижу мир таким, каков он есть, а не таким, каким мне хочется его сделать.

Я атаковал, он стал защищаться, и несколько мгновений коридор звенел от звуков бьющейся стали. Мы оба уже утомились; схватка потеряла прежний напор. На секунду мне показалось, что она просто сойдет на нет; если бы был такой способ, чтобы мы оба просто развернулись и разошлись, каждый в свою сторону! Но нет. Здесь должна быть развязка. Я понимал это. И он понимал, я видел по его глазам.

Это должно кончиться здесь.

— Нет, Отец. ты сдался и хочешь, чтобы мы поступили так же.

А потом был удар и тряска от легшего близко пушечного ядра, и из стен градом посыпался камень. Рядом. Совсем близко. И должен быть еще удар, следом. И он был. И зияющая дыра появилась в коридоре.

Меня отшвырнуло взрывом, и я приземлился измученной кучей, как пьяный, медленно оседающий по стенке таверны — и как-то неестественно развернулись у меня голова и плечи. Коридор наполнился пылью и валившимися каменными осколками, и грохот взрыва медленно уступил грохоту и стуку ползущих булыжников. Преодолев боль, я встал на ноги и, прищурившись в облаке пыли, увидел, что он лежит так же, как и я, только с другой стороны пролома, и я, прихрамывая, двинулся туда. Я остановился и заглянул в пролом и увидел развороченные покои великого магистра с разрушенной противоположной стеной, за которой, как в зубчатой рамке, виднелся океан. На воде стояли четыре корабля, и над каждым курился от пушек дым, и пока я смотрел, раздался новый выстрел. Я пролез внутрь и наклонился к Отцу, который глянул на меня и чуть двинулся. Рука его медленно потянулась к сабле, которая лежала далеко; я пнул саблю, и она рыбкой скользнула через камень. Морщась от боли, я стоял, наклонившись над ним.

— Сдайся, и я тебя пощажу, — сказал я.

Я чувствовал на коже легкий ветерок, коридор вдруг наполнился дневным светом.

Отец выглядел таким старым, лицо все в ссадинах и кровоподтеках. И все-таки он улыбнулся:

— Смелые слова для умирающего.

— На себя посмотри, — отозвался я.

— А, — он улыбался, обнажая окровавленные зубы, — но я не один.