Оливер Боуден - Покинутый

Я обернулся и увидел, что по коридору торопятся два солдата — они вскинули мушкеты и остановились совсем близко от нас. Я перевел взгляд на отца — он встал и рукой сделал солдатам знак, и только это сдержало их, они не убили меня.

Он привалился к стене, закашлялся и сплюнул, а потом посмотрел на меня.

— Даже когда вы отпразднуете победу. мы возродимся. Знаешь, почему?

Я покачал головой.

— Потому что в Орден нас приводит понимание. Нам не нужно кредо или ложь отчаявшихся стариков. Нам нужно, чтобы мир оставался собой. Вот почему тамплиеров нельзя уничтожить.

Я и теперь, конечно, задаюсь вопросом: а сделал бы он это? Позволил бы им убить меня?

Но ответа мне уже не получить. Вдруг раздался треск выстрелов, и солдаты крутанулись и упали, уничтоженные метким залпом с другой стороны стены. И в следующий миг я бросился вперед и раньше, чем он оказал сопротивление, я припечатал Хэйтема к камню и снова склонился над ним, занеся руку со спрятанным клинком.

А потом, в какой-то непонятной спешке, словно боясь опоздать, со звуком, в котором я распознал собственный всхлип, я ударил его клинком в сердце.

Его тело дернулось, принимая клинок, и когда я вытащил клинок, отец улыбался.

— Думаешь, я проведу рукой по твоей щеке и скажу, что был неправ? — говорил он тихо, а я смотрел, как жизнь уходит из него. — Я не стану рыдать и жалеть о несбывшемся. Уверен, ты поймешь.

Я теперь стоял на коленях и держал его. И я чувствовал. ничего. Отупение.

Великую пустоту оттого, что все так произошло.

— Но, — выговорил он, пока веки его трепетали и кровь отливала от лица, — я горжусь тобой. Ты проявил убеждения. Силу. Мужество. Благородные черты.

И с язвительной улыбкой добавил:

— Надо было убить тебя раньше. [24] От слов «Ты присвоил себе право судить.»до этой сноски монологи Хэйтема и Коннора даны в переводе русской локализации игры «Assassin’s Creed III». И он умер.

Я поискал амулет, о котором рассказывала мне Мать, но он исчез. Я закрыл Отцу глаза, встал и пошел прочь.

В конце концов, холодной ночью на Фронтире, на постоялом дворе Конестога, я нашел его — сгорбленного, в темном углу, с бутылкой под рукой. Старый, неопрятный, со слипшимися нечесаными волосами — никаких следов былого офицера, но это, несомненно, был он: Чарльз Ли.

Я подошел, и он взглянул на меня, и поначалу я был ошеломлен диким взглядом этих воспаленных глаз. Каким-то безумием, сдержанным или спрятанным, хотя он и не выдал никаких чувств при виде меня, разве что в глазах мелькнуло что-то вроде облегчения. Я гнался за ним больше месяца.

Не говоря ни слова, он протянул мне бутылку, и я кивнул, сделал глоток и вернул бутылку ему. Мы долго сидели рядом и смотрели на других посетителей таверны, слушали их болтовню, как они играют и смеются.

Наконец он посмотрел на меня и, хотя он не сказал ни слова, это сделал его взгляд, и я щелкнул спрятанным клинком, и когда он закрыл глаза, я вонзил клинок в него, прямо в сердце. Он умер без звука, и я положил его лицом вниз, на столешницу, как будто он просто уснул, потому что хватил лишку. Я протянул руку, снял с его шеи амулет и надел на себя.

Амулет неярко засветился. Я спрятал его под рубаху, встал и ушел.

С лошадью в поводу, я шагал по родной деревне и не верил своим глазам. Поля были возделаны, но сама деревня пуста, большой дом заброшен, очаг погас, и единственной живой душой здесь был охотник — белый охотник, не могавк — сидевший на перевернутом ведре у костра и жаривший что-то, аппетитно пахнущее, на вертеле.

Он насторожился, завидев меня, и оглянулся на лежавший неподалеку мушкет, но я помахал ему рукой, чтобы он не думал ничего плохого.

Он кивнул.

— Если хочешь есть, у меня хватит на двоих, — добродушно сказал он. Пахло и вправду заманчиво, но у меня были другие заботы.

— Может, вы знаете, что здесь произошло? Где все?

— Ушли на запад. Уже несколько недель. Кажется, какой-то тип из Нью-Йорка получил эту землю от Конгресса. Видимо, там решили, что согласие тех, кто всегда жил на этой земле, не требуется.

— Как? — сказал я.

— Эх. Да это сплошь и рядом. Индейцев вытесняют торговцы и землевладельцы, расширяющие свои поместья. Правительство говорит, чтобы они не трогали земли, которые уже заселены, но. э-эх. Вы же сами всё видите.

— Как это случилось? — я оглядывался по сторонам и видел лишь пустоту там, где когда-то были знакомые лица — моего родного народа.

— Мы теперь сами по себе, — продолжил он. — Больше никаких англичан. За все отвечаем. И платим тоже. Продать землю легко и просто. И с налогами возиться не надо. Говорят, вся война из-за налогов, вот и не торопятся их вводить.

Он хрипло засмеялся.

— Смышленые парни эти наши новые правители. Не торопятся. Знают, что слишком рано. Слишком. по-английски. — Он смотрел на огонь. — Но ведь вернут. Как всегда.

Я поблагодарил его и пошел к большому дому и по дороге думал: я не сумел. Мой народ ушел — его выжили те, о ком я думал, что они защитят его.

Я шагал, и амулет у меня на шее светился — я снял его и внимательно рассмотрел на ладони. Пожалуй, это было последнее, что я мог еще сделать, и что уберегло бы это место от них всех — и патриотов, и тамплиеров.

Я стоял на лесной опушке, и в одной руке у меня было мамино ожерелье, а в другой — амулет отца.

Мысленно я говорил: «Мама. Отец. Я виноват. Я подвел вас обоих. Я хотел защитить наш народ, Мама. Я думал, что если остановить тамплиеров, если уберечь революционную свободу от их влияния, то те, кому я помог, устроят всё правильно. И они устроили правильно — правильно для них. Отец, я думал, что смогу объединить нас, что мы забудем прошлое и создадим лучшее будущее. Тогда я верил, что ты можешь видеть мир таким, каким его вижу я. Но это была лишь мечта. Мне следовало это понять. Неужели нам не дано было жить в мире? Почему? Неужели мы родились, чтобы спорить? Враждовать? Столько вопросов.

Тогда было тяжело, но сегодня труднее. Видеть свои труды извращенными, отвергнутыми, забытыми. Ты скажешь, я сочинил целую историю, Отец. Ты улыбаешься? Надеешься, что я произнесу слова, которые ты жаждал услышать? Соглашусь с тобой? Скажу, что ты был во всем прав? Нет. Даже теперь, когда я стою лицом к лицу с истиной твоих холодных слов, даже теперь я не соглашусь. Потому что я верю — всё меняется. Может быть, я не достигну цели. Ассасины могут еще тысячу лет бороться напрасно. Но мы не остановимся».

Я принялся копать.

«Компромисс. Вот чего все требовали. И я узнал, что это такое. Но в отличие от

большинства, я думал. Теперь я знаю, что потребуется время, что путь предстоит долгий, и идти придется во тьме. Иногда мне захочется свернуть с пути, и я сомневаюсь, что мне хватит всей жизни, чтобы осилить его. И все-таки я буду идти».