Владимир Рыбин - Искатель. 1981. Выпуск №2

Как ни стремился Сизов в дорогу, но понимал, что сейчас ему до Никши никак не добраться, надо отлежаться хоть немного, отойти от навалившейся свирепой простуды.

«Все проходит», – говорил древний мудрец. «Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок». – Так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добрались-таки до тихой обители – этой Чумбоковой избушки, пили настоящий крепкий чай, приготовленный Чумбокой, ели вкусное посоленное мясо, лежали на постели из мягкого мха, выстеленного все тем же Чумбокой, и наслаждались жизнью. И, как это часто бывает с людьми, благополучно перешагнувшими ловушку судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности лесному божеству – широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, кусает и тявкает, прыгает, всячески показывает, что он готов на любую игру.

– Скажи, Чумбока, ты не шаман? – спросил Красюк, отвалившись от стола. – Больно хорошо тайгу знаешь.

– Глаза есть – гляди, сама все знай, – ответил Чумбока.

– Я вот тоже сколько в тайге живу, – он чуть не сказал «в колонии», – а так леса не знаю.

– Ветер тайга летай, прилетай, улетай – ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада – все знай.

Сизов рассмеялся, такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. «Л может, Чумбока еще и проницательней? – подумалось. – Может, это он специально для Красюка сказал, живущего как перекати-поле?»

– Ворона – глупый людя? – спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. – Ворона – хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.

– А шамана ты боишься?

– Зачем боись? Вся шамана – хитрая людя, росомаха они.

Он помолчал, попыхивая своей трубкой.

– Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.

– Украл, что ли? – спросил Красюк.

– Украл, украл, – обрадованно закивал Чумбока, – много, много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел своя фанза жена Марушка. Моя ходи река, рыба лови, леда дырка делай. Потом ложись леда рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода – буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко, шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: «Рыба глупый сделай, земля и леда жить хочет. Что делать будем – ой-ой-ой!» Марушка кричи: «Бегай стойбище, зови Зульку шаманить». Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: «Рыба глупый болей. Табу, табу этой рыба. Кушай не моги, сам глупый станешь. Гляди: луна пойди туча, рыба опять назад вода ходи. Камлать надо место, снимать табу». Марушка проси: «Сколько плати камлать?» Шамана отвечай: «Медведь одна, олешка одна, выдра одна, рука соболей».

Чумбока растопырил пальцы, показывая пять.

– Ну и Зулька! – восхитился Красюк. – Почище нашего Оси с киевского Подола.

– Марушка говори: «Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?» Проси Зулька-шамана: «Когда камлать начни?» – «Ночь луна ходи туча, – камлать начни». Сидим ночь, луна уходи туча, боимся гляди из фанзы. Луна вернись и свети шибко много. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади на ша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда: «Шатун! Шатун!» Шаман беги, я сам шамани…

Они посмеялись, но уже вразнобой, устало. И снова пришли, навалились на Сизова тревожные думы о войне. Сказал Красюку:

– Киев тоже, наверно, бомбят.

Тот никак не отозвался. Лежал рядом на нарах и молчал.

– Кто-нибудь остался в Киеве-то?

– Мама, – односложно ответил Красюк.

Чумбока заполз в угол нар и сразу же тихонько захрапел, удивив таким умением. Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о войне, которая все поворачивала по-иному. Теперь как награду, как сладчайшую амнистию воспринял бы он право пойти с винтовкой в атаку и умереть в бою.

Проснулся Сизов от непонятного стука за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало его: слабость – начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет за окном. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь. Свету было так много, что он зажмурился. Солнце, только приподнявшееся над дальней сопкой, жгло полуденным зноем. Сизов подумал, что день будет нестерпимо жаркий, если уже с утра так палит. И тут снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порожка, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидающего полешки в ближайшую лиственницу.

– Ты что делаешь? – крикнул Сизов.

– В городки играю, – невозмутимо ответил Красюк.

– Для того ли дрова заготовлены?

– Так их много. Хоть месяц тут живи – нам хватит.

– А другим?

– Что мне до других?

– Подбери! – угрюмо сказал Сизов. И сдержал себя, принялся разъяснять: – Еще и заготовить надо, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь.

– Больно надо, – усмехнулся Красюк. – Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.

– Кто-то же ради тебя выламывался.

– А я не буду.

– Шатуном хочешь жить?

– А что, медведя-шатуна все боятся.

– Боятся? Он пухнет с голоду, кидается на любую падаль и первый попадает под пулю первого же охотника.

– Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.

– Тайга кормит только добрых людей.

– На добрых воду возят, – сказал он беззлобно. И наклонился, поднял несколько полешек, положил в поленницу. – Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.

– Спит Чумбока? – удивился Сизов.

Это было непохоже на таежного жителя, чтобы проспал восход, и Сизов шагнул было к избушке, обеспокоенный, – здоров ли нанаец. Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка.

– Гляди, что нашел! – кричал Красюк, выкидывая из дверей связки шкурок. – С этой прибылью куда хошь поезжай!

Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.

– Где взял? – спросил он.

– В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?

– Петлю.

– Чего?

– Петлю, говорю! – закричал Сизов. – Так по-собачьи жить, сам повесишься!

Он сгреб меха и понес их в зимовье.

– Куда? – заорал Красюк. – Я нашел, мои шкуры!

Сизов бросил меха, схватил топор, стоявший у порога.

– Назад! – не помня себя, закричал он. – Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.