Даниэль Дефо - Жизнь и приключения Робинзона Крузо [В переработке М. Толмачевой, 1923 г.]

Вдруг с ужасом он почувствовал, что земля колеблется под ним, словно он стоит на палубе корабля.

— Землетрясение! — мелькнуло у него в голове. Дружок с визгом бросился ему в ноги. Вот-вот обрушится скала и раздавит их, как червяков. Он бросился к лестнице, перетащил собаку, и вмиг был уж на морском берегу. Ветра не было, но по морю ходили огромные, беспорядочные валы, из леса доносился испуганный птичий крик. Куда бежать?

Три толчка, один за другим, свалили его с ног.

Он видел, как от одной скалы, нависшей над морем, с грохотом откололась вершина и обрушилась в воду.

Робинзон слыхивал про землетрясения, но никогда не испытывал их и теперь был подавлен страхом и тягостным чувством совершенной беспомощности. Он почти лишился чувств от головокружения. Страшная мысль привела его в себя.

А что если обвалами совершенно уничтожена его пещера и завалены его вещи? Что если похоронены его оружие, провизия, его хлеб?.. Он не решался встать и попробовать проникнуть домой, он не знал, что предпринять. Между тем, совершенно черные тучи заволокли небо, потемнело, как ночью, разразилась страшная гроза. Море, казалось, готово было хлынуть на берег и затопить все. Картина была так страшна, что Робинзон невольно закрыл глаза и заткнул уши руками, ему казалось, что пришел конец, и он умирает. Хлынувший дождь привел его несколько в себя. Дружок жался к нему, весь дрожа. Надо было куда-нибудь укрыться, колебания земли прекратились. Робинзон, как мог, поспешно взобрался на свою горку и проник во двор. Он не стал разглядывать следов разрушенья, пещера была цела, он бросился туда, как загнанный зверь, и упал на матрас в углу, спрятав лицо руками.

Его охватило полнейшее равнодушие, он лежал в каком-то забытьи. Иногда приходило в голову, что новый толчок мог бы обрушить камни над его головой, но не было ни силы, ни охоты двинуться. Смерть так смерть, будь, что будет, ему все равно…

Мало-по-малу буря утихла, стал слышен только ровный шум дождя, под этот звук Робинзон незаметно крепко уснул. Когда он проснулся утром, солнце было уж высоко и мирно сияло, как ни в чем не бывало. Робинзон бросился осматривать свои владения. В кладовой передние подпорки были сломаны, и вход с одной стороны засыпан землей, но дальше, по-видимому, все было цело, только вещи силой толчка сброшены на землю и лежали беспорядочной кучей. Палатка была расшатана бурей и несколько полотнищ оторвано, дверь была размыта ливнем и несколько кольев ограды подмыто водой. Все это были пустяки, но вставал важный вопрос: если остров подвержен землетрясениям, то не опасно ли жить в гористой части его? Не лучше ли перенести свое жилище в долину? Но как укрепиться там? Каких огромных и тяжелых трудов будет, стоить снова устройство ограды, палатки, кладовой? Да и как сделать их такими прочными и надежными, как его пещера? Но, с другой стороны, какая ужасная смерть — быть раздавленным в своем жилище… Несколько дней, чиня и поправляя беды, наделанные бурей, все думал он о том же, прикидывая и так и этак, по ночам то и дело просыпался в испуге, прислушиваясь к тому, что делалось снаружи. Но все было тихо, в природе шла обычная жизнь.

Понемногу Робинзон успокаивался и наконец махнул рукой: будь, что будет! Не погиб же он этот раз! Может быть, землетрясение и не повторится больше, а слишком многого он лишался, покинув свое жилище, такое удобное, уже любимое и стоившее ему таких трудов. И он ограничился тем, что привел все у себя в полнейший порядок и снова взялся за работу.

Один убыток, сначала в страхе незамеченный, нанесла ему буря: пропал бесследно попугай Поль. По всей вероятности, напуганный землетрясением, он улетел в лес, а потом не захотел возвращаться. Робинзон очень пожалел милую птицу, ставшую уже такой ручной, что можно было ее свободно пускать летать, бравшую корм из рук и любившую сидеть на его плече.

Раз возвращался он с охоты домой, задумчиво шел он один, даже Дружка не было с ним, и вдруг совершенно отчетливо услышал голос, сказавший над ним:

— Бедный Робинзон!

Он так вздрогнул, что ружье выпало из его рук.

Растерянно оглянулся он кругом, думая, что ему почудилось. И вдруг снова услышал: «Бедный Робинзон!» — и с дерева слетел Поль, уселся на его плечо и, прижимаясь ласково головкой к его щеке, все повторял:

— Бедный, бедный Робинзон!

Раньше он не говорил ни слова, а теперь, после разлуки, вероятно, от радости, он вдруг вспомнил старые уроки. Робинзон был вне себя от восторга: он целовал Поля в зеленую головку, гладил по спинке и наслушаться не мог его искусства; так отрадно было после стольких лег слышать человеческую речь, даже от птицы. Конечно, Поль был водворен на старое место и с тех пор стал делать быстрые успехи, так что учитель нахвалиться не мог понятливым учеником.

Каждый вечер, возвращаясь домой, Робинзон уж знал, что будет встречен картавым голоском:

— Где ты был, бедный друг? Ты устал, Робинзон?

А у него и действительно это время прибавилась новая работа: все платье его пришло в полную ветхость. Как ни чинил он его, как ни затягивал он дыр, все расползалось снова. Оставалось только несколько рубашек, захваченных с корабля.

Конечно, климат бы позволил ходить и совсем без одежды, но Робинзону этого не хотелось по многим причинам.

Во-первых, ему неприятно было видеть себя голым: это слишком уподобляло бы его дикарю. Во-вторых, без одежды его тело стало бы беззащитно перед укусами москитов, которых в некоторые времена года бывало очень много, и, в-третьих, одежда служила защитой от жгучих солнечных лучей. Несколько раз уж платился Робинзон ожогами до пузырей, когда случайно попадал на солнце раздетый.

Шапка нужна была прежде всего, с открытой головой на солнце нельзя было выходить.

Но из чего сделать все нужные вещи? Ведь нечего было и думать самому выделать какую-нибудь ткань. Обувь тоже давно вся износилась, и он приладил себе род сандалий из кожи козы, чтобы защитить ступни от порезов. Не сделать ли и все остальное из козьих шкурок? Их было запасено довольно, Робинзон, охотясь на коз, жалел выбрасывать шкурки и, очистив от мяса, высушивал на солнце. Сперва они выходили слишком жесткими, но потом он выучился убирать их во-время, разминать руками, слегка смазывать жиром, и шкурки стали очень хороши. Этого материала было довольно у него под руками, и Робинзон взялся за работу.

Начал с шапки, которую сделал высоким колпаком, мехом наружу. Нельзя сказать, чтоб она вышла очень красивой, но голову и шею защищала отлично от солнечных лучей. Потруднее было сделать штаны и куртку. Никогда в жизни не занимался он шитьем и долго не понимал, какой формы надо выкроить кусок, чтоб получилось подобие одежды. Наконец, сшил что-то вроде мешка, с разрезом посредине — вместо куртки; из другого мешка, прошитого вдоль — штаны. Их он сделал до колен, да и куртку короткую, потому что от холода защиты не требовалось. Работа была скучная и кропотливая, сидеть согнувшись подолгу надоедало и было утомительно, и Робинзон был рад-радешенек, когда все-таки довел дело до конца и мог нарядиться в новый костюм. От солнца он защищал его отлично, самый сильный дождь тоже должен был стекать по нему, не промачивая нисколько, одежда была хоть куда! Хоть бы полюбоваться на себя! Интересно видеть себя таким франтом. Он пошел к своей бухточке, дело шло к вечеру, и вода была гладка, как зеркало. Это-то и было на руку Робинзону. Он забрался на камень, наклонился и долго любовался на свое отражение.