Василий Немирович-Данченко - Забытый рудник

Иногда, посмотрев, с ним ли спички, он тушил свою лампаду, ложился на землю и широко-раскрытыми глазами испытывал тьму. И ему казалось, что над ним необъятно раздвигаются стены его чёрной могилы. В какую-то недосягаемую высь уходит тяжело нависший свод. Первые мгновения — страшная, захватывающая дыхание пустота кругом. Ему становится страшно и жутко. В этой тьме кажется, что он повис среди бесконечности, один, без опоры внизу, вверху и по сторонам. Вот-вот сорвётся, — но это только мгновение. Скоро тьма начинает рассеиваться… Сначала перед глазами плавают во мраке какие-то светлые пятна, сверкают огненные спирали, разрываясь в медлительно исчезающие золотые круги, рассыпаясь тысячами искр. Пятна делаются ярче, играют всеми цветами радуги; спирали ослепительно горят и быстрее вращаются в чёрном, вовсе не озаряемом ими мраке. Одни сливаются с другими, уносятся в бесконечную высь и мерещатся оттуда чудными миражами. Пятна принимают форму каких-то обликов; сквозные крылья бесшумно скользят по воздуху, и за крыльями мерещатся светлые оттенки каких-то одежд. Из-под брони чёрного камня освобождаются не выносящие света его лампады духи, собираются вокруг него, наклоняются над лицом старика и неотступно смотрят в его широко-раскрытые глаза. Кругом начинается какой-то шелест…

Он слышит дыхание скал, как будто воздух струится в невидимые скважины. Вон, донеслась певучая жалоба ручья, запертого в горе. Вот — не то песня, не то музыка. Два-три гармоничных звука играют один с другим как бабочки в поле весною, и к их чудесным сочетаниям чутко прислушивается ухо старика… Так проходят часы!.. Так проходят иногда целые ночи, когда, забытый другими, он остаётся здесь — один в целом громадном руднике. Один лицом к лицу со своими видениями и призрачными отзвучиями какого-то иного, далёкого-далёкого мира!

Сегодня ему не до того.

Завтра суббота, нужно наломать руды и свозить её, вместе с прежнею, на тачке в главную штольню. Там штейгер примет и запишет её. Вечером выдадут старику деньги, которые он целиком отнесёт старухе, живущей наверху — в деревне. Старуха его кормит, обшивает, покупает Ивану обувь, заботится о нём. Говорят, что она сестра ему. Какая сестра? Они росли врозь, он — с матерью, в том старом забытом руднике, она — в чужой семье с чужими людьми. Он и с нею не говорит никогда ни слова. Придёт, молча положит на стол свой недельный заработок, сядет в угол и уронит голову на руки, да так и просидит. Позовёт она его есть — встанет, нет — до утра «камень камнем». Когда старик оставался внизу, сестра не беспокоилась о нём. Она знала, что у него с собою коврига хлеба, горсть соли, а воды в штольне и шахтах — хоть утопись в ней. В углу его чёрной могилы, где как крот в земле рылся он с утра до ночи, стояла жестянка с керосином. Потухнет лампада — сейчас же он зажжёт её опять.

Иван наклонился, отыскал своё кайло, высмотрел горбину выступившей вперёд руды и давай её отбивать со всех сторон. В течение тысячелетий слежавшаяся масса, пропуская в себя железо, кололась как камень. Медленно, тихо работал Иван, не по силам было бы иначе; ему и место такое отвели, где порода была мягкая. Комья желтоватой массы падали вниз, изредка свет лампочки дробился в золотистых пылинках меди, проступавших сквозь смешанную с ними пустую породу. Часа два работал старик, когда кайло выпало из его ослабевших рук. Он сел на землю, взял из угла большую ковригу хлеба, густо насыпал на неё крупной соли и принялся жевать мякиш остатками когда-то крепких зубов.

В одном из углов валялась брошенная пока ручная тачка, лёгкая, приспособленная к его слабым силам. Старик, отдохнув, насыпал её рудою и опять пополз по жиле, соединявшей его ячейку с большою штольней, толкая перед собою тачку. Там, в штольне, работала масса народу, и их-то лампочки распространяли это жёлтое сияние. Несколько раз старик падал грудью на землю и лежал так минуты две, собирался с силами, потом приподымался опять и, двигаясь на коленях, толкал перед собою свой груз. Жёлтая точка впереди росла и росла. Вот она уже пятном кажется. Вот на этом пятне очертился резко силуэт рабочего. Ещё несколько минут, и старик вытолкнул перед собою тачку да тут же и упал.

— Эге!.. Что же это ты сел-то? — обратился к нему молодой рабочий, окончивший свой урок.

Старик приподнялся, воззрился на него и опять сгорбился.

— Куда тебе, старина ты слабая… Погоди, я помогу.

И он было взялся за тачку.

Но Иван вдруг схватился за неё и закачал недовольно головою.

— Чего ты, Афанасий, — вступились соседи. — Разве его обычая не знаешь? Он наперёд себя никого к себе не пустит, у него там во какие большие тыщи складены. Он у нас богатый, за свой век гору золота накопал.

И рабочие добродушно смеялись, похлопывая старика по плечам заскорузлыми сильными руками.

— Ты вот что, Иван, ступай вперёд, а он за тобою, — успокаивали они рудокопа.

Иван снял кожаную шапчонку и вместо ответа принялся отвешивать поклоны во все стороны, точно показывая товарищам свой голый череп.

— Ну, ну, довольно… Видим усердие твоё… — смеялись они. — Ступай, ступай. Совсем младенец…

— Обмолчался! — заметил кто-то.

— Христа ради юродивый! Господи! Что это?..

Все повскакали с мест.

Вдали точно вся громадная гора эта разом вздохнула своею каменною грудью… Один звук, поглотивший все остальные… Оглушило им…

Громадная струя воздуха с силою пронеслась по штольням, затушив почти все лампочки. Где-то послышались отчаянные крики. Крики росли и росли, слились в один полный ужаса призыв… Спешно рабочие зажигали огоньки и бросались туда — на эту отчаянную мольбу. Луч сознания мелькнул в глазах старика, и он на своих слабых ногах двинулся туда же.

Неподвижно стояла безмолвная толпа перед выходом из штольни.

Издали, из боковых жил сбегались сюда десятки новых лиц… Огоньки их мелькали всё ближе и ближе.

— Что это… Господи!.. — шептали обезумевшие рудокопы, глядя туда, где ещё недавно поднимался кверху сквозной колодезь шахты.

Свод штольни здесь был выбит в цельной скале и только потому выдержал и устоял под могучим напором обмякших и сдвинувшихся с места горных пород. Вытесненная ими вода, подступая к ногам рабочих, разлилась дальше. В ней отсвечивались тусклые лампочки, широкою полосою ложилось пламя высоко поднятого вверх штейгером смоляного факела, дым от которого клубился в высоте над чёрным сводом.

— Пропали… Пропали головушки наши! — зарыдал кто-то.

Старик протискался вперёд. Ни ему, ни другим некогда было обращать внимания на то, что вода уже подступила к щиколотке. Прямо перед толпою лежала и с каждым мигом всё больше и больше расползалась какая-то безобразная масса, в которой смешивались и камни рухнувшей шахты, и брёвна лестниц, и мякоть прорытой ручьями горной породы… Вон бадья в ней опрокинута — её сорвало с толстой цепи и снесло вниз.