Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

Еще засветло выехали мы из тихого, спящего у своих соляных озер Славянска. Позади смутно рисовались темные силуэты градирен и высокие, едва опушившиеся весеннею зеленью, березки с черными шапками грачиных гнезд. До Святогорского монастыря было верст около четырнадцати. Пустынная дорога, пустынные луга по сторонам, только и оживляемые тесно сбившимися отарами, когда-то помещичьих, а теперь перешедших в еврейские руки овец. Заходящее солнце обливает окрестности косыми лучами. Над нежною мелкою травой точно вздрагивает золотистое пламя… Какая-то речонка мерещится огнистым зигзагом — далеко-далеко, там где поля уже слились с небом в таинственные голубые сумерки… Прощальное сияние умирающего дня зыблется и на придорожном озерке, мимо которого, мягко шурша по пыльному пути, катится наш экипаж.

— Это все монашеское! — махнул рукою кругом мой спутник, когда мы отъехали верст десять от Славянска.

— И поля, и луга?

— Да… Прежде иноки хлебопашеством сами занимались, ну, а как пошли неурожаи, они и сдали крестьянам… У нас крестьяне малоземельные, бедные. Промыслов скудость. Соляной едва-едва кормит только… Да и тот для горожан. У нас случается, что с крестьянина сходит податей и всяких сборов больше, чем он заработает в год.

— Кто же выручает?

— Обитель. Ей выгодно помогать. Вся окрестная местность поэтому в ее руках. И землю арендуют у монахов. Монастырю лучше и желать нельзя. Посев крестьянский, а треть урожая — обители…

— Это много.

— Да ведь куда денешься… К жиду идти — еще хуже.

Безоблачный день скоро сменился ясною лунною ночью… Дорога от фермы, тоже принадлежащей инокам, пошла по откосу крутой горы. Ущелье внизу сплошь заросло сосновым бором. Свет месяца зыблется только на верхушках деревьев — под нами. Глыбами матового серебра кажутся попадающиеся по дороге меловые скалы. Пахнет ночными фиалками, поднявшимися на горных скатах. Чем дальше, тем оглушительнее орут лягушки. В этих лощинах и болотинах, по реке Донцу и его притокам — мириады их. Ни одной минуты тишины; концерт продолжается до утра, и кажется, что каждая из певиц старается особенно отчетливо выделывать свои однообразные рулады. Впрочем, всякий, кто был здесь, согласится со мною, что в общем это вовсе не так неприятно, как может показаться… Вон вдали мелькнула облитая лунным блеском церковка и снова спряталась в чащу деревьев. За нею пошли рощи, запахло дубовою порослью и послышалась соловьиная песня… Сначала редкая, отрывистая, пропадавшая в лягушечьем концерте, но чем ближе к Донцу, тем все более и более громкая. Скоро вокруг нас пели тысячи соловьев. Я не знаю, с чем сравнить эти звуки ночи. Не хотелось говорить вовсе, только слушалось… Соловьиная песня как-то странно улаживалась здесь с ораньем лягушек. Оно как будто составляло фон, на котором выделывали свои поэтические трели неутомимые певцы красивой Украины… Понятие о ночи не могло здесь ужиться с представлением о тишине. Ночь была крикливее дня; точно каждый лист этих задумчивых рощ проснулся под волшебным светом месяца и трепетал, и пел нам навстречу… И что за очаровательная дорога шла перед нами. Отсюда она уже прорыта на меловой горе. Серебром блещет под луною, голубыми сумеречными тонами уходит во тьму… Слева — стена мелового откоса, справа — обрыв в соловьиную чащу.

Мы вышли из экипажа.

— Вы знаете здешнее поверье о соловье и кукушке? — спросил меня мой спутник. — Кукушка, видите ли, влюблена в соловья, поэтому и кладет яйца в чужие гнезда… Соловью тоже некогда вить, он все поет… закрывши глаза поет — самого себя слушает. Народ верит, хотя мальчишки сотнями истребляют соловьиные гнезда… Вообще здесь кукушки подзадоривают соловья, летом иногда начнет куковать, — соловей, озадаченный, смолкнет на минуту, но потом, точно раздосадованный, зальется такою трелью, что кукушка недовольно отлетает прочь.

Монахи выбрали себе самые лучшие места. Самые красивые, самые живописные. Основатели обителей несомненно были поэтами. В этом соловьином царстве они взяли себе прелестнейший уголок. Да и вообще, куда не заглянешь — если стоит обитель, значит, более поэтического, более красивого места по всей округе нет. Разумеется, я говорю не о подгородных лаврах позднейшего времени. Эти основывались с промышленными целями, не имевшими ничего общего с намерениями древних иноков, обретавших места для своих пустынь среди первобытного захолустья… Нынешние монахи, разумеется, объясняют это несколько иначе.

— Зачем именно здесь поставлена обитель? — обратился я к одному из них, попавшемуся нам на пути.

— По указанию свыше. — Инок напирал на «о». Совсем волжский говорок.

— Это как же?

— На темя гор подобает. Ближе к Богу. Не сказано ли: «тако глаголет Господь: яко будет в последняя дни явлена гора Господня и дом Божий на версе гор, и возвысится превыше холмов, и приидут к ней вси языцы, и пойдут языцы мнози и рекут: приидите и взыдем на гору Господню и в дом Бога Иаковля и возвестит нам путь свой, — пойдем к нему». Вы, по новой моде, поди, Исаию не читали. Такими пустяками, по светскому своему мудрованию, не занимаетесь? А? Современные люди?

— Отчего же?

— А коли, не в пример прочим, читали, то таковой текст у него во главе второй отыщете. Посему именно иноку равнина не подобает. На низу нам не добро быти. Вверху дух питается, внизу плоть, а дух отягощается. На верху гор даны бысть ему крылья. И этого текста не знаете?

— Не знаю.

— И не можете знать! — засмеялся монах густым, жирным, точно маслом смазанным баском. — И не можете знать, потому неоткуда. Ибо это я, по малоумию своему, из головы!.. И даны бысть ему крылья — да возлетит!

Успенский монастырь у нас почти неизвестен.

Мало кто из северян посещал этот дивный уголок, хотя художник-природа создала в нем нечто действительно великолепное. Поросшие дубовыми лесами крутогорья правого берега Донца возносятся здесь пятью громадными меловыми скалами, в которых человек, во время оно, пробил себе норы, ходы снизу вверх, спасавшие его от нашествия половчан, от набегов злой татарвы пещеры на высоте воздушной, откуда на восемьдесят верст вперед видны дремлющие под солнечным светом дали. В шестнадцатом столетии, по преданию, здесь уже была обитель, а гораздо ранее на меловых скалах и в захолустьях у лениво струящегося Донца спасались отцы-пустынники, обревшие образ святителя Николая. Имя «Святых гор» впервые официально встречается в Книге большого чертежа, в 1547 году. На Святые горы в то время уже выставлялась стража от городов Рыльска и Путивля, охранявшая эту окраину от крымцев.