Василий Немирович-Данченко - Святые Горы

Пока монах делился с нами сведениями о бурном прошлом Святогорья [1] Сведения эти дополнены теми, которые приводятся Филаретом, архиепископом Харьковским. , дорога свернула направо, и далеко внизу открылся такой дивный уголок, что мы остановились, как очарованные. Представьте себе извив Донца, освещенный луною. Стены монастыря, колокольни и храмы, белые среди черной рамки леса, как будто сползли к реке с высоких гор и пропали в воде, оставив на спуске часовенки и церковки. Нам сверху были видны дворцы обители, блестящие под лучами месяца купола, длинный ряд келий с черными окнами, кровля храмов, у которых круглятся окутанные серебристым сиянием раины каштанов. В лесах и рощах вокруг обители еще сильнее и громче разливаются соловьи и только меловые горы стоят вдали, молчаливые и величавые, словно сторожа от кого-то эту чудную пустыню.

Лягушки внизу по Донцу орут вовсю.

— Что твоя птица, — заметил инок. — Иная каналья так кричит, что всех превозвышает своим гласом. Будто утка.

Навстречу нам попался оборванный попик. Впалые глаза страдальчески глядят на поблекшем лице, руки и ноги развинчены — во все стороны ходят. Он подобострастно поклонился монаху.

— Здравствуй, отче! — приветствовал его тот.

Попик поклонился еще ниже.

— Ну что, писем нет?

— Нет, нет их… нет и не будет. Господи, Господи, Господи! И попик как-то растерянно посмотрел на нас.

— Бог милостив!

— К кому милостив, а к кому…

— А ты не ропщи, неразумный! — И монах стукнул попика пальцем в лоб. — Тебе не дано понимать путей Его.

— Я не ропщу, отче… не ропщу… Червь я. Не ропщу, а воздыхаю! От всех скорбей моих воздыхаю… Раздавлен и изнеможен.

— Вот тоже, — бесцеремонно указал на него инок, — на эпитимию к нам прислан в обитель. Жену имеет, деток.

— Пять деток! Пять, отче!.. Охо-хо-хо!.. Пять, пять! Детки малые, неразумные.

— А ты не ропщи! Ну, что заладил — пять! Бог видит…

— Ох, видит! — продолжал растерянно воздыхать тот. — Малых… неразумных…

Лицо его как-то задергалось, искривилось. Из впалых глаз понуренного попика покатились слезы. В горле захрипело что-то. Весь он точно осел разом.

— Ох, видит… Пятеро, отче, пятеро! Благородные господа, пятеро! Гладны и хладны!.. Ножки у них слабые, что они могут? Ох, пятеро!..

— Тоже, — желчно заговорил монах, — прислали к нам, а семья так осталась. Ни копейки у них в доме не было, как уходил. А ныне вестей нет; ни писем, ни вестей. Жестоко!.. А ты не ропщи! — опомнился он.

— Что уж роптать! Пятеро!.. ох, пятеро! Где-то… как-то головки мои?

— Что он сделал? — спросил я потом у монаха.

— Разводку повенчал. Жену, разведенную за прелюбодеяние. Соблазнился — и повенчал. Очень уж жалко ему стало, ну, и сопряг. Им ничего, а его к нам. Попик смирный, немощный попик. А семью жалко, за жестоковыйность отчию — ответствуют младенцы!

Вздохи этого попика до сих пор слышатся мне. Душа болела в них. Видимо, к каждому бросался с своею скорбью этот несчастный, каждому повторял: «ох, пятеро!»

— Кому молиться-то? — вдруг обратился он к иноку уже совсем злым голосом. — Кому?

— Ишь как в тебе нераскаянность твоя мятется!

— Мятется, отче, потому ожесточен превыше меры. Гладные… Кто призрит? Кто? Попадья недужная, болящая — куда ей!.. Ох, головенки мои белые, ножки мои слабые!.. Пятеро!

— Смирись, поп, смирись. Господь призрит.

— Смирялся я, отче! Но испытуй в меру!.. В меру испытуй, не терзай свыше возможности! — кричал уже ожесточившийся попик, подняв впалые глаза к небу, так что жиденькая трепаная бороденка вся выставилась вперед. — Не терзай, ибо возропщу на тя! Возропщу!.. — переходил он опять в рыдание.

Тягучий удар колокола… другой… третий… Звон замирал где-то далеко, далеко за Донцом.

— Отца Мелетия не стало! — перекрестился монах. — Царствие небесное! Со святыми упокой!.. О, Господи, пошли кончину праведную!

А позади шел себе, шатаясь, немощный попик в гору. Видно, невыносимо в келье стало. Белобрысенькие головенки детей сновали перед глазами, тьма давила, кроткая, слезная жалоба матери слышалась. Воздуху, наконец, дышать не стало от тоски, выбежал он и в горы бросился со своими кровавыми, отцовскими слезами.

— Вот и гостиница наша! — ввел меня монах спутник во двор большого дома. — А вот и отец гостинник Иоанн. Богомольцы — господа благородные! — отрекомендовал нас инок, передавая с рук на руки.

— У нас комнаты хорошие, просторные! — таял гостинник. Даже которые простые богомольцы и тем всячески представляет монастырь льготы… А для ипостасных господ мы по две келии отводим и постель даем… Сегодня вот только постели вам не будет. Тут одна боголюбивая харьковская помещица с сыном приехала — все под себя взяла. Вы уже потруждайтесь на диванчике. По простоте. По монашескому чину.

— Все равно нам.

— Из окошек у вас местоположение… На Донец выходят. Ежели — и отворить можно, для воздуха.

— Клопов-то, клопов! — брезгливо заметил мой спутник.

— Клопы? Клопы у нас есть и сколько угодно! — успокоил нас инок. — Действительно, этот зверь к нашей обители очень привержен… Но от него и пользы немало… для умерщвления плоти и для бодрствования!

Гостинник — очень бойкий и юркий монах, глаза которого обладали замечательною способностью в одно и то же мгновение перебегать по лицам богомольцев, по их багажу, по стенам келий. Говорит с вами и в то же время рукою машет в окно послушнику.

— Коли вам что потребуется — вот он вам послужит. Потрудись, брат Афанасий, для господ.

— Не благословите ли нас самоварчиком?

— Отчего же, можно! — И гостинник юркнул в дверь келий.

Комната была неказистая, но просторная — за окнами Донец и обступившие его рощи, залитые таким лунным светом, что при нем легко можно было читать книгу. Листья ясеней серебрились, в каждой струйке реки отражался месяц. Точно расплавленное серебро текло там, внизу, под нашими окнами. Майские жуки шуршали в воздухе и сослепу чмокались в стекла. Теплынь, красота, благодать!

— Соседка ваша, боголюбивая харьковская помещица, посылает вам для души… — И гостинник подал брошюру с какою-то проповедью.

— Кто она такая?

— Благочестивая госпожа… Десятый год вдовствует — обителям благотворит… Ишь, кровопивец! — И гостинник по пути сделал перстом крест из доверчивого клопа, неосторожно выползшего на стену. — У нее сын есть, семнадцати лет, и поверите ли, так она его в чистоте и непорочности соблюла, что он и доселе спит с нею вместе. Одна дочь ее в инокинях. Ангельский чин сподобилась приять. И посейчас она с сыном, став на молитву в девять часов, творит оную. А в двенадцать часов ночи пойдет в собор на утреню.