Виктор Потиевский - Мертвое ущелье

Конечно, кругом темно, но Хохлов сторожился. Огромный опыт работы в разведке заставлял всегда быть начеку. Нет ничего опаснее для разведчика, чем расслабленность в надежде на темноту, на непогоду, на то, что никого вокруг.

Так же не спеша, но внимательно оглядывая улицу, он вышел из парка и зашагал к гостинице. Едва повернул за угол, как засек, что за ним пошли двое. Он заметил их сразу, как только они вышли из подъезда. По привычке быстрым взглядом Хохлов охватил всю перспективу улицы. И вовремя засек их. Скорей всего, они следили не за ним и не за скамьей. Он все время проверялся — и на пути из гостиницы к парку и в парке тоже. Слежки не было. Ошибиться он не мог. Значит, эти типы просто караулят прохожих. Грабят, пожалуй. А ему нельзя засвечиваться. Очень нежелательно попадать в милицию, предъявлять удостоверение. Сразу о его появлении в Выжгороде могут донести Вороному. У него везде есть свои люди. И в милиции тоже. И в НКВД вполне могут быть. А после схватки сразу патруль может объявиться...

Идут сзади, догоняют. Куда же теперь денешься? Не убегать же от этой шпаны! Хохлов шел тем же прогулочным шагом, нельзя их настораживать.

Они догнали его перед перекрестком. Чуток шаги он все-таки замедлил. Незаметно так. Чтобы не успеть дойти до перекрестка — там светлей.

Они настигли его как раз в темном месте, хотя большая полная луна освещала город.

По теням и по звуку Хохлов точно знал расстояние до этих двух. Он ударил первого ногой в пах, с разворотом и шагом в сторону. Второму воткнул кулак в горло, оба упали. Из руки второго выскользнул, звякнув о мостовую, плоский немецкий штык. Он сверкнул в лунном свете, и опытным глазом разведчик отметил, что лезвие остро отточено. «Сволочи»,— подумал он и быстро свернул за угол.

Внезапно заиграла трель свистка, и по улице покатился топот сапог военного патруля. Видимо, хоть издалека, но увидели эту сценку.

Бегом, через два проходных двора (которые с утра изучил, знакомясь с маршрутом) Хохлов ушел от патруля и влез в окно первого этажа гостиницы, которое загодя отпер для себя. Пригодилось. Швейцар сидел у дверей и ничего не заметил. Заранее отпирая шпингалет и отрывая непрочную оклейку рам, он знал, какое окно выбрать,— то, которое не видит швейцар.

Под утро у него проверили документы, он был сонный, сразу же дал патрулю паспорт, и никаких подозрений на его счет не возникло. Снова запер дверь номера и лег досматривать сон.

Переночевав у «знакомых», Игнат вышел на заснеженный тротуар утреннего Выжгорода. Кругом спешили люди: кто на службу, кто на базар, кто еще по каким делам. С корзинами и узелками шли прибывшие из местечек, с окрестных хуторов,— выменять или продать драгоценное сало и яйца, чтобы привезти домой кусок сукна мужу на шинель. Или еще что-то, очень нужное в хозяйстве. Улицы были полны народа. Оно и понятно — воскресенье.

Разведчик прошагал через центральную площадь, спустился по крутой улочке, снова поднялся,— город стоял на холмах. Фактически — здесь уже были горы. Сам Выжгород раскинулся в горной холмистой долине, улицы пролегли по склонам и оврагам низких и высоких, отлогих и не очень отлогих холмов. А вокруг города, начинаясь с окраин, высились горы.

Празднично одетые люди поднимались по широкой улице на возвышенную площадь перед собором. Шпили храма устремились в небо.

Певучий звон не из костела, а откуда-то с окраины, из дальней лютеранской кирхи, возникал и возвышался над страстями и судьбами людей. Он перекатывался по черепичным крышам, отражался от сверкающих окон, взлетал к поднебесью и, соскользнув с заснеженных склонов гор, проникал в сердца. И, казалось, что будто и в костеле отдается этот тягучий, легкий, заунывный и светлый звон, усиливаясь в серебряных трубах органа.

Люди шли к костелу. Слышалась украинская, русская, польская речь. На лицах не было печали. Улыбки, возбужденный говор. И, может быть, тихая грусть об ушедших близких. Об утерянных в кровавой пасти войны. О любимых и родных. Об исчезнувших в ветреных изломах Карпатских гор.

Там, где Игнат ночевал, ему вопросов не задавали. Это была явка. Там жили люди атамана. Правда, в отряде командира не называли атаманом. Вороной не любил этого. Пан командир или господин командир. Он не был привередлив, как покойный капитан. И только иногда, за глаза, говорили: «пан атаман». Вороного боялись. Он был очень умен, крайне сдержан и вежлив. И жесток. Застрелить или повесить для него было обычным, даже пустяковым делом.

Игната он приблизил к себе. Точнее, держал на глазах. Игнату было поручено проверять и организовывать наружную службу, охрану лагеря. Но он подчинялся тому самому ОУНовцу, что его задержал в первый день на дороге. Тот командовал всей охраной лагеря. В отряде было еще три лесных избы и множество пещер и землянок, оборудованных для жилья. Так что люди были разбросаны по всему Мертвому ущелью, и сосчитать силы банды оказалось не просто. Хотя оповещение и сбор по сигналу были отлажены, и готовность к бою составляла всего несколько минут.

Игнат прошел в храм и сел на скамью. Надо было высмотреть ксендза, когда тот уйдет с кафедры к себе в заднюю комнату. А пока он еще на кафедру и не выходил. И еще, нельзя перепутать: другой ксендз не был связан с бандой. Он вообще отвергал кровопролитие, будучи истинным христианином. Бандитов называл богоотступниками. Равно, как и энкэвэдэшни-ков, которые уже после войны постреляли здесь немало невинных людей. Притом он с кафедры проклинал фашистов и благословлял Красную Армию, как армию-освободительницу. Но власть советскую не благословлял и, видимо, не воспринимал. Вот такой сложный человек возглавлял этот собор, пользовался большой популярностью в народе и даже уважением со стороны Вороного. Убийца очень почитал настоятеля.

Как-то пришли командиры рот к атаману с предложением убрать этого ксендза. Уж очень он им мешал. И не только тем, что осуждал бандитов и благословлял красноармейцев. Но главное — требовал ревностного исполнения службы от второго ксендза. А у того было много дел с бандой — через него осуществлялся один из каналов связи. А ксендз-идеалист мешал. Он, конечно, подозревал своего помощника в связях с богоотступниками, презирая его за это, но внешне был вежливо сух и официален. А требовал по полной мере.

Когда об этом предложении доложили Вороному, он побледнел. Зная его крутой нрав, четыре командира рот пожалели о своем приходе.

Всего рот в банде было девять — по пятьдесят-шестьдесят человек. Атаман не любил крупных подразделений. Мелкие легче держать в железной руке.

И вот из девяти ротных с этим предложением явились четверо. Увидев такую реакцию командира, они поняли, что в этот момент жизнь их не стоит ни гроша. Сейчас он может позвонить в колокольчик, вмиг появятся адъютант и два охранника с автоматами, всегда дежурившие у его дверей. И через две минуты — не позднее — все четверо ротных станут покойниками.