Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

Шалом замолчал. Я сидел в тишине, ожидая, когда же он, наконец-то, соблаговолит продолжить свое повествование, пока, наконец, не сообразил, что он уже сказал все, что интересует его самого, а что интересует меня, его не интересует.

Ну, ничего, дорогой, когда я буду тебе «Курочку рябу» пересказывать, как раз на «хвостиком махнула» и остановлюсь.

– Ну и… – не выдержал я.

– Что «ну и»? – осведомился Шалом.

– Пушка-то ваша по танку сирийскому, в конце концов, долбанула?

– А, пушка? Конечно, долбанула. Куда она денется? Видишь, я-то жив!

– Шалом, а сколько ты к тому времени уже был в стране?

– Три года.

– Три года? А к вере когда вернулся?

– Сразу, как приехал. У меня еще с родителями проблемы были. Они только вот что шиву, неделю траура, по мне не сидели, когда я кипу надел.

– А как они вообще решились сюда из Америки приехать?

– Антишемиют, – ответил Шалом на иврите. И добавил по-английски, – Antisemitism.

– Как, у вас тоже? – удивился я, поскольку, сорок с лишним лет живя в советском аду, всё это время почему-то верил, что на противоположном конце земли обязательно должен быть рай.

– Да я уже в три года у родителей спрашивал что такое «кайк»! – почти с гордостью объявил Шалом.

– И что же это такое? – поинтересовался я.

– Жьжид, – употребил Шалом еще одно знакомое русское слово, произнеся его примерно так же, как, помнится, делал это Лев Леонидыч из «Ракового Корпуса».

Я заржал и поведал другу о том, как воскресник в многоквартирном доме в Орехово выпал на православную Пасху, и из всех жильцов подъезда единственный, кто взял в руки грабли, лопату и что там еще давали, был я – к тому времени, отмеченному большой эмиграцией в Израиль и драпом в Америку, единственный нехристь в нашем подъезде. За что и удостоился от кого-то из особо просвещенных соседей ласкового: «Ты у нас, Ромка, шабас-жид.»

– Увы, у меня все было гораздо грустнее, – мрачно отозвался Шалом. – В первом-втором классе редкая перемена обходилась без того, что бы мне сзади на спину не прикалывали бумажку с этим самым словом. Позже выясняли, зачем я распял Христа. Когда мне было лет десять, местные хулиганы, окружив меня где-нибудь в углу, вслух сокрушались, что Гитлер не доделал своей работы, оставив, к примеру, таких, как я, в живых. «Меня там не было!» – восклицал Артур Хэмптон, давая мне такого тычка под ребра, что я сгибался под углом девяносто градусов.

Я упросил маму перевести меня в другую школу. Там было немного получше, но… как бы это сказать… дома я себя не чувствовал. А потом случилась эта история.

– Какая история?

Шалом вздохнул и начал свой рассказ.

– Ее звали Дженнифер. Волосы у нее были белые, почти как у альбиноса, но альбиносы уродливые, а в ней все было красиво.

– Прямо по Чехову, – пробормотал я.

– Что? – спросил Шалом.

– Ничего, – ответил я, и Шалом продолжил:

– Да, значит ярко-белые волосы волнами, зеленые глаза. Представляешь, сочетание? После вечера танцев гуляли мы с ней всю ночь, целовались взахлеб, я уже закидывал удочки – нам ведь было почти по шестнадцать – как насчет того, чтобы слиться в Б-жественном экстазе, а она загадочно отвечала, что следующим вечером ждет меня на берегу моря, на пляже в такое-то время, у такой-то лагуны. «И вообще, – прошептала она, – ты, море и закат вместе…»

Шалом якорем опустился на дно своих воспоминаний, и салон переполнился тишиной. Я потихонечку начал дремать и грезить.

– На следующий день, – неожиданно продолжил Шалом, сосредоточенно раскуривая сигарету, которую он без спроса вытащил из моей пачки, – я в положенный час, не помню уже во сколько, явился в положенное место на берег моря. Понимаешь, когда живешь среди гоев, желательно, назначая свидание, выяснить, не принадлежит ли твоя… – он употребил английское, не помню уже откуда известное мне, выпускнику советской безъязыковой школы, старомодное слово «sweetheart» которое я мысленно перевел кондовым русским «дроля» – не принадлежит ли твоя дроля к нацистской организации. Короче, явилось трое, а мои руки и ноги, несмотря на их длину, совершенно не были в те времена приспособлены к тому, чтобы ломать аналогичные орудия у ближнего своего. Знаешь, в том, как меня били, чувствовалось некое противоречие. С одной стороны, явно прорисовывалась конечная цель, с другой стороны – стремление продлить удовольствие. Так, например, одному, высокому с густыми черными усами, двое других так и не дали ударить меня ногой по кадыку. Он плюнул и перешел к атаке на яйца, чтобы, как он выразился, больше не плодились. Судя по нынешнему содержимому моей семьи, это ему и его друзьям также не очень удалось. Помогло то, что они были хорошо подогреты спиртным и отпихивали друг друга, сражаясь за право нанести решающий удар. И тут на пляже появилась компания негров. В принципе, будь мои палачи потрезвее, они бы сориентировались в ситуации, поскольку негры в массе своей уже научились различать, где бледнолицый брат, а где, как выразился автор хрестоматийного «Гайаваты», «Б-гом проклятое племя». Так вот, по логике вещей, растолкуй они неграм в чем дело, их вполне можно было бы подключить к борьбе против общего врага. Но это были не просто антисемиты, а нацисты. Да еще и пьяные. Одна реплика, брошенная в сторону негров, и боевые действия переместились на несколько метров в сторону от меня… Знаешь, мы не зря в Пурим прославляем Харбону. Сказано, что из каких бы соображений человек ни спас тебя, надо благодарить его до конца жизни. Поэтому, хотя и не шибко веря излияниям ухаживающих за мной спасителей в негритянской трущобе, я не сомневался, что их послал Вс-вышний, и этого было достаточно. Впрочем, строго говоря, и Дженифер с ее друзьями тоже послал мне Вс-вышний. Коль скоро я сам не собирался возвращаться к своему народу, пришлось подтолкнуть.

Родители нашли меня с полицией через два дня. Та же полиция не захотела открывать дела, сказали: «Нет свидетелей. Ваш сын принимал участие в пьяной драке». И тогда я произнес главное слово: «Израиль». Здесь я и к Торе вернулся – как понимаешь, было с чего – и спортом начал заниматься, но дело вот в чем. Иногда думаю, не случись этой истории, так вот и смотрел бы я из-за океана, как народ мой сражается за свое существование. Смотрел бы и прятался.

– А так оказался в эпицентре борьбы за приход Машиаха, – усмехнулся я.

– Уже не в эпицентре, – серьезно ответил Шалом. – Эпицентр немного сместился.

– То есть?

– Рувен, – сказал Шалом. – Ты работаешь в «Шомроне», у тебя перед глазами дети. С другой стороны тебе под пятьдесят.

– Мне со всех сторон под пятьдесят, – вставил я.

– Со всех сторон, – согласился Шалом и продолжал. – Тебе под пятьдесят, следовательно, в шестидесятых-семидесятых тебе было…