Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

Хорошо хоть, не доходя до эшкубита, в котором находился Совет, я это понял. Вслед за тем пришло озарение. Я явился за справкой, что живу в Ишуве. А справка нужна для Налогового управления, потому, что я получаю большую премию от компании, которая ведает охраной. Пятьдесят тысяч. Тут, конечно, все смолкают, выпялив на меня глаза, и в роскошной тишине я торжественно объявляю, что премию получу за то, что араба застрелил я, а вовсе не Ави Турджеман.

На крыльях этой гениальной находки я влетел в Совет поселений, даже не удосужившись – конспиратор фигов – придать себе вид, более приличествующий ситуации. Впрочем, может быть именно эта подогретость на пару-тройку градусов и была как нельзя более естественной – вот, мне только что сообщили про пятьдесят тысяч, и я, окрыленный…

Прямо напротив двери был Дворин столик. Вокруг него, повыползав из своих комнат, сгрудились все работники Совета. Лысых я там насчитал целых три штуки, а гольдбергов – не знаю. Я ведь ни разу Гольдберга не встречал.

Увидев меня, Двора как-то странно дернулась мне навстречу, словно хотела о чем-то предупредить, но не могла потому, что вокруг были люди. Прежде, чем я успел открыть рот, она воскликнула на иврите:

– Рувен! Как здорово, что вы пришли! У нас тут такая новость! Знаете, кто, оказывается, убил араба, который расстрелял детей на баскетбольной площадке?

Дебил! Остановись! Неужели ты не видишь, что происходит что-то непонятное. Дай ей хотя бы договорить, а ты сам высказаться всегда успеешь. Но я был в амоке.

– Знаю! – всё тем же дикторским голосом объявил я. – Это сделал я. Ави Турджеман тут ни при чем. Это я смертельно ранил террориста.

Последние двести (или чуть меньше) лет в русском языке бытует штамп «немая сцена» из «Ревизора». Ну что делать, если в данном случае ничего точнее не придумаешь. По-моему кто-то из сотрудников даже ногу занес над порожком, да так она и зависла.

– В чем дело, господа? – произнес я всё тем же… («и все бортовые системы работают…») невесть откуда взявшимся и так не идущим к моему маленькому росту басом.

– Дело в том, – пропищал откуда-то сзади один из лысых, – что полчаса назад здесь был господин Шалом Шнайдер. Так вот, он сказал, что террориста убил он.

(…нормально!)

Я развернулся и вышел из эшкубита.

В эшкубит, где жил Авиноам, я вошел на цыпочках. Попытки дозвониться Шалому, Йошуа и Дворе успехом не увенчались. Попробую вечером к первым двум из них зайти, а сейчас надо проведать парня. Может, смогу ему чем-нибудь помочь, а если нет, так хотя бы попробую отключиться от ситуации, которая так закрутилась, что…

Авиноам лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку. Его серый стриженый затылок впитывал тусклое излучение лампочки. Вот в таком же окне я девять дней назад увидел рожу террориста. Она и сейчас здесь замаячила, но глаза были устремлены не на меня, а на Авиноама. Туда же было направлено дуло «калаша». Я махнул рукой, дескать, смойся. Призрак понимающе кивнул, сложил по-израильски все пять пальцев перстью вверх, что можно было понять «Одну секундочку», а можно было – «Уйду, но на секундочку» – и зашагал прочь. На месте его патлатой головы и лба с запекшейся кровью появилась светящаяся желтая долька месяца, нацеленного рогами вверх, секирой вниз – на желтоглазые домики Ишува и несчастную нашу землю.

Я сел на кровать к Авиноаму и провел ладонью вверх по его стриженному затылку. Мягкая хвоя волос приятно щекотала ладонь.

– Нет меня больше, Рувен… – прошептал он.

Откуда он узнал, что это я, он ведь даже не поднимал головы?

– Нет меня больше, Рувен. Я – у Цвики.

– Не надо так говорить, Авиноам!

Что может быть глупее фразы «Не надо так говорить» То есть, можно так думать, так чувствовать, так умирать. Только говорить не надо. Молчи в тряпочку.

Внизу, в Городе запели муэдзины. Музыка их голосов волнами поплыла по долине. И вправду красиво. Два тысячелетия мы жили среди них, и как-то сходило. А сейчас вот радуемся, когда их дома, по решению суда властей, отрываются от земли и распадаются на кусочки. Потому что каждый такой удар – шаг к тому, чтобы перестали греметь взрывы в наших городах, чтобы молчаливые харедим из «Зака» перестали собирать с мостовых по кусочках наших детей. Будь она проклята, эта война! Всех она калечит, даже тех, кто сидит у экранов телевизоров.

– Не надо, Авиноам. Будь мужчиной.

Еще одна глупость. Человек тебе ясно говорит, что он умер. А ты ему: «Будь мужчиной!» Можно подумать, что мужчины не умирают.

– Подумай о Вс-вышнем, Авиноам. Он с тобой.

Он приподнял голову. Слезы стекали с его щек, с кончика носа.

– В том-то и дело, что Он не со мной. Отрезало. Вот как этим ножом. – Он показал на секиру месяца. – Поэтому я и говорю, что меня нет больше. Кончается связь с Ним – кончается человек. Я больше не с ним. Я с Цвикой.

– Но Цвика-то с Ним.

– А я – нет.

Нет, Гошка не может умереть! Г-споди, сделай что-нибудь. Посмотри, какой он хороший, какой добрый, какой верный друг! Сколько раз, когда у меня подкатывало отчаянье из-за Мишки или когда я лез на стенки от одиночества или когда маялся безработицей, сколько раз бывало так – он подойдет, встанет на задние лапы, положит передние мне на плечи, лизнет в нос – дескать, держись, старина! И – легче. Не то, что бы всё хорошо, но не так безысходно. А сейчас он лежит, тяжело дышит и словно просит:

– Когда тебе было плохо, я помогал тебе. А теперь помоги мне – мне очень плохо.

Ну что я могу сделать? Лизнуть тебя в нос?

Гошенька мой! Мой песик! Ты не то, что ничего не ел сегодня, ты даже ничего не пил весь день, Так нельзя. Ты умрешь, и это будет вдвойне ужасно – во-первых, исчезнет самый прекрасный, самый умный из эрделей, когда-либо посещавших этот мир, а во-вторых, останется в одиночестве самый глупый, самый никчемный, самый замухрышистый из людей.

Нехорошо, правда, ведь, Г-споди! Я, сам того не замечая, начал разговаривать уже не с Гошкой, а вновь со Вс-вышним.

Г-споди, посмотри – у нас в Ишуве, где все панически боятся собак (должен же быть у поселенцев хоть какой-то недостаток), где даже от щенка взрослые люди с визгом убегают, эти же взрослые катали верхом на Гоше маленьких детей. Когда я спрашивал, не страшно ли, пожимали плечами:

– Он же, как овца, – и показывали на его завитки.

Я поставил перед Гошкой миску с водой. Гошка вздохнул:

– Не мучай меня, дай помереть спокойно.

– Не дам, – сказал я, набрал в неизуродованный шприц воды и, застав бедного пса врасплох, впрыснул ему в пасть. Потом еще и еще. Половина, конечно, пролилась, зато вторая половина достигла пункта назначения. Окрыленный успехом, я продолжил истязание. Несчастное животное, не в силах подняться, мотало головой, но минут через двадцать большая пластмассовая миска была пуста, а Гоша мокр с головы до подушечек лап. Ничего, не в Сибири, чай, не простудится.