Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

– Маме плохо! Кажется, инфаркт!

Я, разумеется, не выключая телевизора:

– Извини – суббота.

И захлопываю дверь. Лева от двери бросается к окну, начинает тарабанить – в караванах окна низкие. Я ухожу в боковую комнатку и запираюсь на ключ. Ему бы, дураку, «скорую» вызвать, а он стал от дома к дому бегать, помощи просить. «Скорую», конечно, вызвали, но поздно – откачать старуху уже не смогли. Пару-тройку дней со мной, к радости моей, никто не здоровался. Потом в поселение вновь приехал рав Бергер. Услышав о том, что случилось, он сразу кинулся ко мне. Ладно, я вежливо ему – ”Садитесь! Выпить чего-нибудь холодненького?” А сам внутри весь… ну, в общем, трясет меня. Ведь понимаю, что ту стену, которою я отгородился от всех, да и от самого себя, он пробьет в одну секунду. Он же уже однажды чуть не обратил меня в свой иудаизм, и, если бы не дурацкая реплика кахника , неизвестно, кем бы я сейчас был. Короче говоря, наливаю ему питья похолоднее, а потом говорю: «Сейчас, одну секундочку». Выскочил из каравана и – по дорожке среди травы нескошенной – прямо к шоссе. А там моя серенькая «Субару». Прыгнул я в нее, надавил на газ, и – шалом алейхем, рав Бергер. Когда поднимал охранник шлагбаум, чтобы мог я проехать, подумалось мне – вот, мама моя тогда ножками по аллейке убегала, а я на педали жму.

В тот вечер и в ту ночь гулял я в Иерусалиме, в Аль-Кудсе. Там неожиданно для себя встретил одну старую знакомую – евреечку, которую несколько лет назад встречал у нас в Мадине. Ей тогда было пятнадцать лет, и она сбежала из дому к одному нашему парню. Родители искали ее целый год, наконец, нашли и вернули домой. А она снова сбежала. Правда, через два месяца сама вернулась. Я для нее оставался арабом, как бы оттиском с того, первого, и в промежутках она пела дифирамбы ему, своей первой любви – какой он хороший, да как он ее золотом осыпал, да сколько всего ей покупал! Кстати, она тоже была родом из России. В-общем, времечко мы с ней провели. Не зря же в Коране сказано: «Одних неправедных Аллах приближает к другим…»

Утром, со следами первого в жизни похмелья, помятый как простыни, на которых мы буйствовали, вернулся в Кирьят-Арбу. А все со мной снова, как с лучшим другом. Здороваются, подходят: «Как дела?». Вечером то один зайдет, то другой – чем помочь? На субботу от приглашений отбою нет. Я не понимал, в чем дело.

Оказывается, прождав меня часа полтора, рав Даниель собрал людей и сказал:

– Этому человеку плохо! Этому человеку очень-очень плохо. Только в состоянии тяжелейшего внутреннего кризиса можно совершить то преступление, которое он совершил. Помогите ему – вы ему нужны. Помните, каждый из нас должен быть сторожем брату своему.

Ну чем они мне могли помочь? В душу свою я бы их не пустил. Его бы пустил, но он не дождался, уехал.

Итак, все остались при своих. А «Субару» моей жизни продолжала мчаться к следующему повороту. Однажды в разгар приема больных раздался стук в дверь кабинета.

– Я занят, – крикнул я, не отрывая трубки фонендоскопа от груди больного.

– Илан, – послышался из-за двери голосок Ривки, работницы секретариата поселения. – Тебе звонили, просили перезвонить. Я не могу ждать, оставлю номер у Рахели.

Рахель – так звали мою медсестру. Спровадив посетителя, я взял у нее номер и вздрогнул. Это был наш телефон в Мадине.

К тому времени я уже несколько месяцев не звонил домой. Мне тоже не звонили. Ссоры не было. Скандала не было. Было неприятие. Я оказался меж двух стульев. Арабы уже были мне чужими. Евреи так и остались для меня чужими. Не было ни одного человека на свете, который мог бы стать мне своим. Кроме рава Мейера и рава Бергера. Но оба были недосягаемы – каждый по-своему.

Телефон я себе ставить не стал. « Лэиткашер » дословно переводится, как «связываться» от слова « кешер » – «связь». А у меня « кешера » не было. Некому было звонить и не от кого было принимать звонки. В случае крайней необходимости у меня был рабочий телефон. Кстати, непонятно, почему Ривка попросту не дала этот номер, когда услышала в трубке разыскивающий меня голос с тяжелым арабским акцентом. Жаль! Для рассказа было бы куда эффектнее. Представляете – звонок. Снимаю трубку, а в ней – Мазуз.

– Ты откуда? – спросил бы я – Из тюрьмы?

Но всё было чуть по-другому. Я позвонил домой и услышал голос старшего брата.

– Ман аль мутакаллем? Инни ла асмаак! Ман аль мутакаллем? Инни ла асмаак ! – Кто говорит? Я вас не слышу, – орал он в трубку, пока я осознавал, что это его, а не чей-то еще голос, и соображал, что делать. Наконец, я растерялся и не нашел ничего лучшего, чем разъединиться. Напрасно. Не прошло и минуты как раздался дребезжащий гудок.

Я набрался мужества и снял трубку. Но выдавить из себя ничего не мог.

– Не хочешь с братом разговаривать?! – бухнул он в мое молчание. – Ну, давай, давай, реагируй. Я хоть голос твой услышу.

– Здравствуй, Мазуз, – прошептал я, в конце концов.

– Молодец, хвалю за многословие, – усмехнулся он.

Я молчал.

– Ну, рассказывай, как в евреях-то ходить?

– Мазуз, – пролепетал я. – Тебя что, совсем-совсем освободили?

– Нет, наполовину. Левую ногу выпустили, а правая в тюрьме сидит. Может, хватит глупости говорить? А ты вроде бы и не рад, что я вышел.

– Я очень рад, Мазуз, очень рад, – забормотал я с фальшивом жаром.

– Правда? – удивился он. – А ты не знаешь скольких наши расстреляли за сотрудничество с оккупантами? А ты, между прочим, ярко выраженный предатель. Со всеми вытекающими последствиями.

– Ну, так убейте меня, – спокойно сказал я. – Мне только легче будет.

– Убьем, – не менее спокойно сказал Мазуз. – Только к тебе не прикоснемся – ни ножом, ни пулей, ни осколком бомбы. Сделаем так, что сам сдохнешь. Вот включишь завтра вечером ваш «Мабат» и сдохнешь.

За этими словами последовали частые гудки. Я снова набрал его номер.

– Да отвяжись ты от меня, – сказал он небрежно и опять положил трубку.

Мне оставалось только гадать, что меня ждет в «Мабате». На следующий день пришло сообщение о том, что на рынке в Иерусалиме был взрыв террориста-самоубийцы. Я включил телевизор. Экран был окрашен кровью. Там, где только что лежали свежие фрукты и питы, ходили люди в черных кипах и собирали остатки человечины. Меня начало мутить.

Сообщили о двоих убитых и тридцати раненых. Затем, по мере того, как новые данные поступали из больниц «Хадассы» и «Шаарей цедек», количество убитых стало расти – трое… четверо… пятеро… шестеро… и, наконец, застряло на семи. Забегая вперед, сообщу, что еще двое – студентка и солдат – умерли на следующий день. Как раз начиналось правление Натаниягу, рабиновские речи о том, что «это не остановит мирный процесс», а убитые – «жертвы мира», отошли в прошлое, и раис, опасаясь как бы подобные взрывы не сорвали его далеко идущие планы, дал указание нашим с дальнейшими терактами повременить. Но не все слушались. Про самоубийцу сообщили, что это девятнадцатилетний юноша из Мадины.