Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете

Из Мадины так из Мадины. Плохо, конечно, что из моего города, но я-то тут причем? Я еще ничего не понимал.

Ровно в восемь стал смотреть «Мабат». Диктор сообщил, что они получили видеопленку с предсмертным выступлением самоубийцы. На экране возникло лицо Аниса. Он говорил по-арабски, а услужливые наспех изготовленные в студии титры переводили каждое его слово на иврит. Анис говорил, что величайшая мечта его жизни увидеть родину свободной – «от Мертвого моря до Средиземного». Он цитировал Коран: «Если вы умрете или будете убиты на пути Аллаха, получите от Аллаха прощение и милосердие». Ему очень жаль мирных людей, гибнущих вместе с ним, но у них есть родина, которую они или их родители оставили, чтобы лишить Родины его, Аниса, и миллионы палестинцев, а потому нет им ни прощения, ни милосердия. И вновь Коран: «Не вы их убивали, но Аллах убивал их». А еще он сказал, что лично он пошел на это, чтобы кровью смыть позор, который лег на семью Шихаби, когда его старший брат Ибрагим переметнулся в лагерь врага…

– Предатель! Предатель! – бормотали ночные птицы, гнездящиеся в скалах.

– Преда-а-атель! – мяукали кошки.

Дерево услужливо протягивало мне свои сучья – «повесься на мне!» Проезжающие машины, подмигивая фарами, приглашали к себе под колеса.

Я буквально юркнул в свой караван. Телевизор продолжал орать – ведь когда я несколько минут назад вышел из-за того, что мне стало плохо и показалось, что на свежем воздухе станет лучше, я забыл его выключить.

На экране вновь вспыхнуло лицо моего брата. Что за идиотская привычка у телевизионщиков повторять одно и то же – если это, конечно, пахнет жареным – десятки раз.

Я взялся за пульт и вдруг услышал сзади голос: «Не выключай!» Я обернулся. У раскрытой двери уже внутри моего каравана стояла девочка лет десяти – как впоследствии я узнал по допросах – одиннадцати. Под длинным платьем угадывались тонкие ноги, кожа лица поражала несвойственной для израильтянок белизной, разбавленной созвездиями родинок и веснушек.

– Не выключай! Кто это? – спросила она.

Я узнал ее. Это была дочка рава Иосефа Гольдберга.

– Что тебе нужно? – спросил я, не сильно заботясь о вежливости.

– Папа и мама приглашают вас завтра на шабат на все три трапезы, – и прежде, чем я успел сказать «спасибо», вновь спросила, тыча пальцем в обосновавшееся на экране лица Аниса.

– Кто это?

– Террорист, – ответил я, отвернувшись к ночному окну.

– Который в Иерусалиме?

Я вдруг сообразил, что у них дома, как и у многих других религиозных, нет телевизора.

Она слушала, что он говорит, смотрела во все глаза, и лучи, бегущие от экрана, стекаясь в ручьи, проникали ей в зрачки, а она их впитывала, аккумулируя ненависть. С какой ненавистью она смотрела на моего несчастного брата, с каким омерзением слушала слова вынужденного извинения, которое пришлось выдавить раису.

В мозгу зазвучали слова Корана: «Борись с неверными и лицемерами и будь жесток к ним. Их убежище – геенна!»

Я смотрел на нее и чувствовал – вот он враг! Враг тем более опасный, что защищен своей беззащитностью. Маленькая девочка, которая все, что видит и слышит, перерабатывает в ненависть к моему народу, юная поселеночка – будущий ходячий инкубатор захватчиков, реальная противница в «войне маток», которую мы давно бы выиграли, если бы не такая вот религиозная мразь. А до тех пор она, как и наши арабские девушки, не разменивается и хранит свою девственность, словно знамя в этой войне.

Последняя мысль о девственности в качестве знамени, мысль, кстати, крайне нелогичная, родившаяся у меня не в голове, а где-то в паху, спасла паршивке жизнь. Вместо того чтобы схватить ее за горло и через несколько мгновений отшвырнуть в сторону дряблый мешок с костями, я, ощущая бешеное желание и последней полумыслью судорожно оправдываясь, что если и не растерзаю эту тварь, то, по крайней мере, растопчу ее вонючую «святыню», а то и подпорчу в будущем карьеру достопочтенной многодетной еврейской мамаши из приличной семьи, прыгнул на девку, зажал ей рот и повалил на пыльный диван.

Крестики, крестики, крестики… Они бегут вдоль стены – не христианские, а косые – как римская ”десять” или латинская ”Х”. Все стены в этих крестиках – не различишь, где кто их ставил. Я тоже продолжаю эту традицию, заполняя ими пространство над моей кроватью. День – крестик. День – крестик. Нет, я не считаю дни до выхода на свободу – и не потому, что мне хорошо в тюрьме – хорошо здесь не может быть. Просто для меня нет свободы. Мне некуда идти. Один мир выдавил меня в другой, а тот – в тюрьму. И я ставлю крестики лишь для того, чтобы не прервалась традиция. Вот и получается, что некий вечный заключенный ставит, ставит крестики, считая дни до выхода, но он никогда не выходит, он просто меняет облик, имя, память, но остается все тем же вечным заключенным. Нечто, прямо противоположное тому, как в детской игре в войну в ответ на «Падай, ты убит», мальчишка послушно падает, а потом вскакивает, отряхивается и кричит:

– А теперь я уже другой!

– Признаться, мы все растерялись, узнав о твоем подвиге. Нет, мы, конечно, надеялись, что, увидев Аниса по телевизору, ты как-то отреагируешь. Считали, что ты покончишь с собой – этим ты очень обязал бы нас, поскольку приговор тебе был уже вынесен. Ты ожидал от меня другого? Напрасно. В Коране сказано, что сам Ибрагим, ханиф, тот, в честь которого ты назван, когда понял, что его отец – враг Аллаха, отказался от него. А ведь про Ибрагима говорится, что он был сострадателен, кроток! Чего уж от меня ожидать, скромного ученика? Дальше ведь, сказано: «О вы, которые уверовали! Сражайтесь с теми из неверных, которые близки к вам. И пусть они найдут в вас суровость». Так-то, братишка. Но, хотя приговор мы вынесли, приведение его в исполнение было… как бы это сказать? – затруднено. Где и как тебя подстеречь? Тогда, до создания Автономии, у нас еще не было столько сил и возможностей, сколько сейчас. Выдвигалось также предположение, что ты убьешь какого-нибудь еврея и тем самым смоешь свой позор. Или – перебежишь к нам – тогда бы мы тебя простили. Но то, что ты отколол – как это понимать? Форма борьбы? Сопротивления? Или простая выходка изголодавшегося самца?

Когда-то, когда Мазуз сидел за убийство, я не приходил к нему на свидания. Теперь он пришел ко мне. Я не видел его с той стороны разделяющей нас железной сетки – теперь вижу с этой.

Впрочем, он тоже не торопился – отец меня навещал, сестры навещали, а Мазуз пришел только теперь, через полтора года. Но именно за это я ему благодарен. Хорошо, что на время они меня оставили в покое. Как приятно было хоть какое-то время прожить ни евреем, ни арабом, вернее, и евреем и арабом одновременно. И те и другие с одной стороны применяли ко мне презумпцию о невиновности, с другой – относились настороженно и не слишком тянули к себе. В результате со всеми заключенными отношения сложились более менее ровные, что обеспечило мне почти человеческое существование в девятом круге ада, именуемом тюрьмой «Шарон».