Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь : сборник

— Прошли Казанку? — прошептал атаман, и кто-то из казаков дрожащим шепотом ответил:

— Нет еще.

И уже сзади совсем тревожный, точно испуганный, раздался голос:

— Кто гребет?

На казачьем струге затаили дыхание. Лодка медленно уносилась течением.

— Кто гребет? — еще тревожнее донеслось с башни. Федя видел, как казаки подсыпали пороху под кремни пищалей. Незаметно по бортам поставили сошки [28] В те времена ружья были кремневые. Кремень на курке ударялся о стальное огниво и высекал искру. Под огнивом, у начала ствола, была полка, на нее подсыпали порох, он, воспламеняясь, зажигал заряд в ствол. Так как ружья были тяжелые, до 18–20 фунтов, их для стрельбы подпирали железными сошками. .

Несколько мгновений, показавшихся Феде мучительно долгими, была тишина.

Последняя Казанская башня уходила назад. Совсем близко, — над самым казачьим стругом, распевный красивый голос ответил на встревоженный голос:

— Слава Твери-городу!..

Тот голос, что кричал тревожно: «кто гребет» — теперь успокоенно и тоже распевно издали ответил:

— Свияжску государеву слава!..

Казань осталась позади.

— На воду! — сказал атаман.

Весла мягко, без шума упали в реку.

— Навались!..

Подхваченный могучими гребками казачий струг точно приподнялся над рекой и полетел, шумно пеня воду.

За Казанью Волга круто повернула на юг. В темноте ночи за поворотом реки исчезли белые Казанские стены.

Эта ночь под Казанью тягостное оставила воспоминание у Феди. Он задумался и припомнил все то, что говорил ему в Москве про казаков Исаков.

Еще бы немного, открой казанскае стража казачий струг — и между казаками и царскими стрельцами начался бы бой… На чьей стороне надлежало быть Феде?.. Кому помогать?.. Казакам, которые его приютили, относятся к нему как к равному и так просто взялись доставить его к Строгановым? Никита Пан подарил ему синего немецкого сукна кафтанчик и козловые хорошие сапоги, Меркулов дал рубаху, а рыжий молодой запевала — Семен Красный — новые холщовые порты… Или стрельцам, правящим государево дело и обязанным не позволять казакам грабить по Волге? — Тем стрельцам, в чьих рядах в Москве сотниками служат Исаков и Селезнеев.

Чьи это меха добычей лежат на корме быстрого струга? Откуда у атамана красивая и дорогая бобровая шапка и епанча, тонко расшитая серебряной канителью? Чей кафтанчик подарил Феде Никита Пан?

После казанской ночи простые казачьи лица стали казаться страшными. Кровавый разбой видали их карие и серые глаза и от кого были получены шрамы и раны — одному Господу Богу известно. Шли по Волге ночами.

Днем хоронились по глухим местам, выставляли сторожевые посты, прятались по лесам и под утесами нагорного берега. Всегда были настороже, за кем-то следили, кого-то опасались. Добрые люди никого не боятся. Значит, были казаки людьми недобрыми, и Феде, воспитанному и дома, и у Исакова в почитании государя и повиновении его законам, стало не по себе.

Но когда вошли в Каму, — точно все переменилось. Будто на Каме была какая-то другая власть и эта власть не преследовала казаков, но им помогала.

Поднимались по Каме днем. Каждый день, под вечер, когда за лодкой начинал краснеть закат, а впереди туманная дымка поднималась над рекой и закутывала густые дремучие прикамские леса, — вдруг появлялись на берегу высокие стены небольшого рубленного из бревен городка. В реку вдавалась пристань, и с пристани бодро и весело окликали:

— Ермаковы что ль?

— Эге! — отвечали со струга. — Ермаковы.

Если был поставлен парус — его сбивали, лодка гордым поворотом заходила к пристани. На пристань из городка выбегали ратные люди. Кто во всем уборе, в высокой с наушниками и назатыльником бумажной, стеганной шапке, в стальном, плитками «колонтаре» с «бармицей» на плечах, с лучным саадаком на поясе, кто «на простяка» в холщевой рубахе и портах, с босыми ногами. Русские, немцы, обрусевшие шведы обступали казаков, помогали им причалить и прибрать лодку.

Шли расспросы.

— Наши прошли?

— Давно еще… Вы — последние, — отвечали городские люди.

— Иван Кольцо прошел?

— Когда еще! Зимою… По льду… Санями и на лыжах. Полтораста человек с ним. Матвей Мещеряк в самый ледоход попал. Два стружка затонули. Пяти казаков недосчитались.

— Канкора не узнаете. Чистый город стал. Припасов, бочек с зельем — целые горы навалены…

— Ню, довольна, — говорил немец в колонтаре, — соловей на башню не сажают… Пожалюйте в крепость….

Феде смешно было, как немец сказал вместо «соловья баснями не кормят» — «соловей на башню не сажают».

В городке для казаков была натоплена баня, приготовлен сытный ужин. За ужином — немецкий начальник сторожевого городка, узнав, что Федя из Москвы, обратил на него внимание и приласкал его.

Федя решил его расспросить о казаках, о Ермаке, о Строгановых. Хотелось ему рассеять сомнения, тяготившие его после казанской ночи.

Они сидели на лугу, подле крепостной избы. Кругом возвышались стены, и весь городок был не больше сгоревшей Чашниковской усадьбы в Москве. На лугу лежали казаки, пили брагу, ели ломти пахучего ржаного хлеба, намазанного медом. За городом темнел высокий лес. Молодая луна бледным рогом висела в небе.

Немец — Алоизий Фабрициус, выслушал Федю и сказал, покручивая длинный седой ус:

— Ермак?.. Ню что Ермак!.. Не так страшен черт, как его малютка. Ермак теперь служит у Строгановых. Ну, как я, скажем.

Сидевший недалеко Никита Пан услышал слова немца и ввязался в разговор.

— Никогда, — сказал он, — казаки к Строгановым не нанимались. Врет он — немец!.. Казаки — люди вольные. Они служат только одному государю московскому… Служат по своей доброй воле… Радеют о его землях, чтобы басурманская вера над ними не посмеялась, чтобы государевой вотчины пяди не поступиться! Казак на то и родился, чтобы царю пригодился! Что делает теперь Ермак Тимофеевич, наш донской атаман, у Строгановых, про то я, Федор, не ведаю. Не зря он живет у них больше года, не зря приказал всем казачьим ватагам, что были на Волге, пригрянуть к весне к устью Чусовой. Что он задумал — его атаманская воля. Мы, казаки, когда выбираем атамана, шутим, и дерзкие речи говорим, но, когда выбрали — во всем ему подчиняемся, а кто ослушается — того в куль, да в воду!

— Всяк сверчок полезай на свой песок, — вставил опять Фабрициус.

Никита Пан посмотрел на него и задумчиво и задушевно сказал Феде:

— Ты, браток, в нашем атамане Ермолае Тимофеевиче не сомневайся… Были на Дону атаманы и будут еще, а такого, верь моему казачьему слову, и не было и не будет. Слыхал, может быть, как калики перехожие поют про Владимира Красное Солнышко, про его богатырей: матерого казака Илью Муромца, Добрыню Никитича, да удалого поповского сына Алешу. Вот такой и Ермак! Честный, прямой, умный. Он, браток, под тобой сквозь землю на аршин видит. Он ума палата.