Михаил Козаков - Солдаты невидимых сражений

— Как так не было? — возразил другой боец — Травин. — Раз один «юнкерс» бросал бомбы где попало, а другой крутился как ошалелый, — значит, были… Не первый раз они так делают.

— А вдруг лейтенант Серов уже задержал их? — отозвался Миша Кубинов. Заметив на кармане своей гимнастерки большого бархатистого червя, сбил его щелчком и внимательно посмотрел на свернувшийся в траве комочек. «Парашютисты, может быть, где-то так же вот свернулись, притаились. А когда опасность минует, расправятся, ощетинятся».

— Ты что шепчешь, Миша? — спросил Набатов.

Кубинов поделился своими мыслями о червяке и наступил на бархатный комочек.

…В землянке, где едва умещались топчан и подобие столика, капитан Набатов еле стащил сапоги, сбросил тяжелую намокшую одежду и переоделся в сухое. Заметив на столике сверток, развернул его и увидел паспорт, партийный билет, два рецепта из местной больницы и кисет с махоркой.

На вопрос Набатова ординарец ответил:

— Это — вещдоки, товарищ капитан. Привел к нам один парень сумасшедшего и говорит: «подозрительный». А он совсем дурной. Посмотришь, сам скажешь, что у него нет многих винтиков. Все плачет, молится и просит, чтобы я его отпустил. А разве я имею право распоряжаться без начальника?

— Где парень, который привел?

— Он — автоматчик, спешил как угорелый, на передовую спешил.

— Как его фамилия?

— Совсем но сказал. Спешил, понимаешь?

— Когда, Алим, мы будем с тобой работать по-фронтовому? Кто задержал, кого задержал, как задержал, почему задержал?

— Начальника нет, никого нет, человек спешит на передовую, что нам делать? Гроза, говорит, собирается, и убежал как угорелый… Кушать принести, товарищ начальник?

— Приведи этого человека, Алим.

Набатов закурил и стал более пристально рассматривать документы.

В землянку вошел, сгибаясь, высокий, худой мужчина лет пятидесяти. Чувствовалось, что этот человек еще не совсем освоился со своей одеждой и держится в своем залатанном костюме не очень свободно. Снять фуражку он хотел так, как снимают шляпу, но, спохватившись, быстро исправил свою ошибку. Можно было думать, что этот человек долгое время находился на необитаемом острове, так он износил одежду и зарос: густые русые волосы всклокочены, будто никогда не видели ни ножниц, ни расчески, брови срослись, усы соединились с бородой, резко выделялись посиневшие губы. Лишь маленькие быстрые глаза говорили, что он не так уж стар, каким кажется с первого взгляда.

— Как вы сюда попали? — спросил Набатов.

Опустив руки, как плети, и еще более сгорбившись, вошедший объяснил, что он служит лесником, что «шукал в гаю свою корову» и почему-то был задержан красноармейцем.

— Жинка ждэ, пацаны беспокоятся, куда батька запропал? Не держите меня, Сурского Степана тут все знают.

— Где ваш лес?

Сурский толково объяснил, как будто прожил здесь всю жизнь.

— Давно работаете лесником?

— Когда немцы заняли наше село, партизанский руководитель товарищ Кацко Григорий Матвеевич сказал мне, чтобы я пошел в лесники. Слыхали о товарище Кацко? Вот я им и помогал продукцией разной, яйцами, молоком, ну и, между нами говоря, самогончиком.

— Где брали?

— Свое давал и трохи доставал.

— Почем тут яйца?

— Когда как, цена меняется.

— А самогон?

— Если товарищу капитану треба трохи горилки — зараз будэ, — предложил услуги Сурский.

— Меня интересует, сколько вы платили за литр самогона: десять, двадцать, сто или двести рублей?

Сурский не мог ответить. Его наигранное спокойствие говорило Набатову, что перед ним сидит совсем не лесник. Но кто? Пока он видел человека с натренированными глазами и нервами, неестественно обросшего и забывшего, как снимается фуражка.

— Не кажется ли вам, что вы допустили ошибку, выдавая себя за лесника? — спросил Набатов.

Ответа снова не последовало.

Взгляд Сурского говорил: пусть я засыпался на пустяке, как мальчишка на экзамене, но рассказывать ничего не буду: мне все равно — я знал, на что шел.

Набатову в эту минуту Сурский показался ничтожным и жалким. Он как-то ссутулился, съежился, словно собирался пролезть в небольшую дыру, и смотрел так, будто хотел о чем-то просить, но не решался.

— Кто дал вам этот паспорт?

— В милиции получил.

— Когда?

— До войны еще.

— В каком же это было году?

— В сороковом.

— Кто тогда был начальником милиции?

— Забыл, — еле выговорил Сурский и разразился сухим исступленным кашлем, которому, казалось, не будет конца. — Христа ради, ради всего святого, дайте мне стакан водки!

— Вы больны, вам нельзя пить…

— Черт с ним, все равно…

— Вы лжете, выдавая себя за лесника, за Сурского и за члена партии, помогавшего партизанам. Кацко расстрелян немцами. Это он до войны был здесь начальником милиции. Как вы, лесник, не знали начальника милиции? Вам нечего сказать на это? Хорошо. Тогда, может быть, расскажете, как вас принимали в члены ВКП(б)?

— Как всех, — последовал ответ.

— Как же? Расскажите по порядку, какие вы заполняли документы, куда вас вызывали для беседы, для решения вопроса о приеме в партию, где и у кого вы получали партийный документ?

— Много воды утекло с двадцать восьмого года, всего не припомнишь, — сказал Сурский после некоторой паузы. — С годами память начинает часто подводить…

— Вы сразу получили партийный билет или до этого вам давали другой документ?

— Да, мне сразу вручили этот партийный билет.

— Что вам известно о кандидатском стаже в нашей партии?

— Я очень утомлен и потому, наверное, плохо соображаю.

— Попрошу ответить еще на один вопрос: из какого расчета вы платили членские взносы по двадцать два рубля в месяц и всегда ли вам в билете ставили такой штамп «уплачено»?

Сурский не ответил и на этот вопрос. Он еще раз сослался на усталость и попросил сделать перерыв.

— Почему вы уже не просите освободить вас? — спросил Набатов.

Тот развел руками и молча смотрел в глаза Набатова с невинным выражением.

— Прошу ответить, — настаивал Набатов, — как вы платили членские взносы?

— Знаете… Я преклоняюсь перед вами, перед вашей проницательностью и убийственной логикой. Я хотел вам выложить всю душу после отдыха или после стакана водки…

Но видя, что Набатов не намерен предложить ни того ни другого, задержанный рассказал, что он родился на Украине, служил в царской армии поручиком, с частями Деникина воевал против Красной Армии, потом был в Польше, Румынии, в Турции, перебивался, как эмигрант, с хлеба на воду и во всех бедах винил новую Россию. Чем чаще упоминалось о ней в зарубежной прессе, тем больше злобы накапливалось у эмигрантов. Он не скрывал, что ненавидел Советский Союз, и был готов бороться против него, но потом как-то все изменилось. Захотелось вернуться на родину. Это желание осуществилось только во время войны, когда немцы оккупировали Украину. Однако жить в родных краях этому бродяге-эмигранту пришлось недолго, так как фашистских захватчиков выгнали, и оставаться дома было нельзя. Он пошел вновь блуждать по свету. Сколько-то жил в одном селе, в другом, а затем в доме лесника, где и был задержан.