Карла Штробль - Месть Будды

— Конечно. Пожалуйте первым, — я следую за вами!

Барон произнес эти слова ироническим тоном, который он считал для себя обязательным в минуты опасности, — как проявление мужественной отваги.

Я скоро обдумал свой план. Затем, поворачиваясь с боку на бок, я докатился вплотную до тела моего сотоварища по заключению.

Я часто рассказывал вам о замечательных приемах, которым научил меня во время пребывания на Дальнем Востоке один японский гимнаст. Я перенял от него все его искусство. В программу обучения обязательно входит распутывание самых запутанных узлов. Познания мои теперь пригодились. Я приблизил суставы своих связанных рук к рукам Лацмана и научил его, как помочь мне.

Когда он слегка ослабил узлы, мне понадобилось не больше четверти часа, чтобы совершенно освободиться; спустя несколько минут были развязаны руки барона и наши ноги.

При свете нескольких спичек мы осмотрели место нашего заключения. Это была довольно просторная каюта. Двери, само собой разумеется, были накрепко заперты; люк оказался заколоченным досками. Мы должны были действовать с крайней осмотрительностью, не держа зажженной спички дольше нескольких секунд, так как слышали шаги над собой, на палубе; кроме того, на лестнице, за каютой, также иногда кто-то шевелился. Нам не оставалось другого пути для бегства, кроме люка.

Соединенными усилиями мы вскоре оторвали доски, стараясь работать, производя как можно меньше шума. В каюту проник бледный свет, — отблеск далеких огней гавани и блестящей поверхности моря. К нашему счастью, рама люка оказалась деревянной; дерево прогнило настолько, что мы успели выломить раму из борта судна. Затем мы протиснулись в отверстие и погрузились в воду. Наши жилеты и пиджаки оставили мы в каюте.

Медленно и осторожно, часто ныряя, проплыли мы около судов; мы предварительно условились, что не сразу выберемся на берег, чтобы не попасть как-нибудь в руки своих преследователей.

Вероятно, был уже поздний час ночи. В гавани было совершенно тихо. Мы подвигались вперед, возле точно застывших судов, плавно рассекая золотистую рябь отражающихся в воде береговых фонарей. Миновав мол, мы проплыли Porto Nuovo. Темные громады товарных складов с угрожающе изогнувшимися подъемными кранами остались за нами. Мы повернули по направлению к Барколе, плывя вдоль берега и погружаясь во все более непроницаемый мрак. Пора было выбраться из воды. Платье наше и белье совершенно намокли и своей тяжестью затрудняли наши движения. Мы вылезли на небольшой поплавок и забрались в привязанную к нему лодку.

Что делать дальше?

Мы сидели в лодке и дрожали от холода, хотя ночь была тепла и приятна. Быть может, мы дрожали не только от озноба?

Вы знаете меня; вам известно, что я не робкого десятка. Но я не поручусь, что в овладевшей мной тогда дрожи не было некоторой примеси страха. Необычайная смелость нашего захвата, таинственность рук, которые вдруг протянулись к нам, угрожающая обстановка, в которой мы очнулись, — все, надо сознаться, давало основательный повод к самым тревожным опасениям. Я все отчетливее видел перед собой искаженное злобой, обезьянье лицо того старого жреца, которого мы сбросили тогда с возвышения, видел пену на его сморщенных губах.

— Я полагаю, — сказал барон Лацман, — что с нашей стороны будет благоразумнее всего на несколько дней удалиться из Триеста. Пусть на время затеряются наши следы.

Он высказал вслух то, что я думал.

— Да, конечно, так поступить лучше всего. И мы должны немедленно пуститься в путь, не медля ни минуты. Мы можем высадиться в одном из небольших городов австрийского побережья.

В моем распоряжении оставалось еще пять дней отпуска; по истечении их, я хотел вернуться на наш крейсер. Барон, которого ничто не задерживало в Триесте, мог уладить там свои дела через доверенное лицо и, в свою очередь, скрыться.

Мы почувствовали себя гораздо бодрее, приняв это решение. Мы подчинились одному из самых сильных инстинктов, — инстинкту самосохранения, — и, восстановив гармонию в своем самочувствии, нашли в себе новые силы для предстоящего напряжения.

Мы быстро вытащили столб, к которому была прикреплена цепью лодка, и бросили его на дно. Затем мы вложили уключины, уселись за весла и принялись усердно грести.

Широкой дугой обошли мы гавань, держась так далеко, что до нас не достигал ни один луч с берега. Звезды стали тускнеть и склоняться к закату; приближался рассвет. Волны стали серыми, как свинец, и глухо разбивались о борт лодки. Мы торопились отплыть, как можно дальше; нами владело одно желание: скрыться от таинственной силы, угрожающей нашему существованию.

Никогда в жизни не работал я веслами столь продолжительно и с таким напряжением всех своих сил.

Мы быстро подвигались вперед. Триест далеко остался за нами; «розоперстая заря», как поэтично выражается Гомер, озарила край неба. Над нашими головами проносились красные облака и вода, стекавшая с весел, казалась пурпурной, точно капли крови.

Вдруг я перестал грести.

Я пристально посмотрел на своего спутника. Он также глядел на меня широко раскрытыми, точно застывшими глазами, в которых отражалось безграничное изумление.

Напрасно стали бы вы искать объяснения тому, что с нами произошло, в игре расстроенных нервов. Не дает ни малейшего разъяснения и предшествовавшее этому возбуждение. То, что мы испытывали, представлялось нам отчетливее, чем я могу описать. Впечатление, по силе своей, нисколько не уступало восприятиям наших действительных чувств.

До меня донесся призыв!

Громкий, властный крик…

Он заключал в себе приказание — немедленно прекратить бегство и возвратиться.

Приказание исходило от человека, располагающего неограниченной властью надо мной. Когда я взглянул на барона, я понял, что и с ним в это мгновение произошло то же самое. Сила, добивавшаяся нашей погибели, намеревалась снова овладеть нами.

Барон медленно поднял свои весла над водой. Он сидел впереди меня, обернувшись назад, и не переставал смотреть на меня изумленными, точно застывшими глазами. Наконец, он сказал мне заплетающимся, изменившимся голосом:

— У нас осталось какое-то дело в Триесте. Мы забыли что-то, нам надо вернуться.

Я, однако, знал, что мы погибли, если поддадимся наваждению. Тем не менее, мне пришлось сделать над собой необычайное усилие, чтобы воспротивиться. Я хотел говорить, но лишился голоса; язык больше не повиновался мне. Когда я принуждал себя произнести слова, я ощутил острую, режущую боль в голове. Никогда прежде не испытывал я ничего подобного. Преодолев, наконец, этот необыкновенный припадок удушья, я воскликнул:

— Нет, нет! Дальше!