Исай Калашников - Повести

— А-а, — неопределенно протянул Зыков. — Я думал, у вас есть какие-то факты. Предположения могут быть верными, но могут быть и абсолютно неверными.

— У меня есть вопрос, — подал голос Баторов. — Вы считаете, стрелял кто-то из браконьеров, то есть из охотников?

— Совершенно верно.

— Здешние охотники, Алексей Антонович, как я знаю, бьют белку в глаз. Так промахнуться… Что-то непонятно.

— Человек не белка, Баторов. У кого хочешь рука дрогнет. Это первое. А второе — плохая освещенность. — Ему скучно было разжевывать эти самоочевидные истины, он все еще ждал от них другого — серьезного, вдумчивого обсуждения ситуации. — Другие вопросы есть?

Оба промолчали. На какую-то особую помощь с их стороны он и не рассчитывал, но почувствовал бы себя увереннее, если бы они ясно выразили согласие с его предположением.

— Итак, вопросов нет, — сказал он. — Их, как известно, не бывает в двух случаях: первое — все ясно, второе — ничего не ясно. Я хотел бы знать: почему нет вопросов у вас?

Баторов тихонько вздохнул и осторожно, без стука, поставил клюку в угол, так же осторожно добавил в печку дров. Зыков разглядывал свои огромные грязные ботинки.

— Просто прекрасно! — возмутился Алексей Антонович. — Преступник, думаю, может спать совершенно спокойно. С такой разворотливостью мы выйдем на него не скоро. Не скоро, говорю вам, товарищи! Ни предложений, ни соображений, ни вопросов — ничего нет! Зачем же мы здесь?

— Вопросов больше чем достаточно, Алексей Антонович, — сказал Зыков. — Но задавать их, зная, что ответа не получишь, — в ступе воду толочь. Перед всеми нами стоят десятки вопросов, может быть, и сотни. И ни на один, как я понимаю, ни у вас, ни у меня ответа пока нет. Чего же пытать друг друга и выстраивать предположения на песке?

— Что же вы предлагаете?

— Пойти в гостиницу и вздремнуть. Башка уже не варит.

Бросив взгляд на часы, Алексей Антонович вынужден был признать, что предложение Зыкова не лишено разумности. Но как уснешь, если нет никакого представления о том, с чего надо начинать завтрашний день?

— Прежде чем отдыхать, мы должны наметить план работы, — сказал он. — Я считаю, надо составить список лиц, подвергнутых при содействии Минькова штрафу или другому наказанию. Это — первое. Сейчас вы, Зыков, думаю, получите заключение медэкспертизы о характере ранения. Мы сможем определить тип, калибр оружия, использованного преступником. Это — второе. Из числа заподозренных путем тщательной проверки отсечем тех, кто имеет неопровержимое алиби. Это — третье.

План этот возник легко, как бы сам по себе. Был он прост и ясен, и Алексей Антонович не сомневался, что Зыков согласится с ним без всяких дополнений и возражений. Но едва замолчал, Зыков, облизнув толстые губы, спросил:

— Вы смотрели, куда попала пуля?

— Да. Пуля вошла в затылок и вышла под подбородком.

— Вот видите… Придется искать пулю.

Конечно, Зыков прав — пулю искать придется. Но найти ее будет не легче, чем иголку в стоге сена. Если бы удалось обнаружить место, с которого стрелял убийца, все было бы проще. Но надежда на это равна нулю. А что делать?

— Хорошо, — сказал он. — Запишем: четвертое — найти пулю. Что еще?

— Думаю, нам необходимо без промедления поговорить с жителями, хоть бы улицы, прилегающей к пустырю. По свежей памяти, может быть, кто-то что-то вспомнит. Придется пройти из дома в дом.

Алексей Антонович поморщился. Ходить из дома в дом — это сколько же надо времени? Возразил Зыкову:

— Вряд ли есть в этом необходимость. Если кто-то что-то видел — скажет без расспросов, таить не будет.

— Это верно, — сказал Зыков. — Но иногда бывает мелочь, которой человек не придает значения…

— Ладно, запишем и это: пятое — опросить жителей, — согласился Алексей Антонович без охоты; план, обрастая дополнениями, становился все более громоздким. — У вас все?

— Надо будет обстоятельнее поговорить с Миньковым.

— Не вижу в этом необходимости. Ну что еще может сказать Миньков? Зачем лишний раз дергать человека?

— Я хотел бы с ним поговорить, Алексей Антонович, — с мягким, но неподатливым упрямством повторил Зыков.

— Ладно, завтра поговорим вместе, — снова согласился он и обратился к Баторову: — А что скажете вы, лейтенант?

— Я? — Баторов поднял хмурое лицо. — Я, товарищ капитан, в милиции работать не буду. Не гожусь. Поймаем убийцу — и все.

Остатки туч проплывали над домами, над вершинами деревьев, исчезли за ломаной линией хребтов. Затих ветер. Небо налилось глубокой синью. Успокаивался Байкал. Гнев и ярость сменились мирным старческим ворчаньем. Прозрачно-зеленые волны тяжело вздымались, казалось, из самых глубин, медленно набегали на отмель, опадали, и вода, теряя прозрачность, белая от бесчисленных пузырьков, откатывалась; на песке оставались листья, ветки, кора, обломки деревьев; весь этот мусор неровным валиком, припорошенным пеной, тянулся, извиваясь, вдоль отмели, четко обозначая границу между твердью и хлябью.

Баторову казалось: бег волн не просто перемещение массы воды, вызванное ветром. Байкал усердно трудится, вышвыривая на берег все чуждое ему, весь этот хлам и мусор; работает, чтобы воды его оставались чисты и хрустально прозрачны. Зыков любит повторять, что природа не слепа и бездумна, она мудра и предусмотрительна. Он прав, Иван Зыков. Только… Вдуматься, природа предусмотрела далеко не все. Человек, часть ее, ее лучшее творение, далеко не всегда вытряхивает из своего нутра мусор, он сживается с ним, не замечает его…

Трудно об этом думать Мише Баторову. Жил беспечно, весело, как майский мотылек. Молод, здоров. Забот немного. Жизнь прекрасна. Шутил, балагурил, ухаживал за девушками. Ни разу в голову не пришло, что, где слишком много мотыльков, там и жабы. Таится где-то отвратительная пупырчатая образина, ждет своего часа. Беспечность, легконравие — душевный мусор. И накопил ты его, Баторов, предостаточно. Тебя бы выпарить, наизнанку вывернуть и выхлопать, может быть, на что-то бы и пригодился.

Мысли эти, изменяясь, текли как бы по особому руслу его сознания, потому что одновременно он мог думать и говорить о другом. Но они ни на минуту не исчезали с того самого момента, когда увидел убитую. Сначала было просто удивление — женщина, совсем молодая… Молодость, красота и смерть стояли в его сознании слишком далеко друг от друга. Почему-то представлялось, что нужны какие-то усилия людей и все можно поправить, а когда понял, что это не так, что нить жизни разорвана и никто уже не в силах связать ее, когда понял, вернее, всем существом своим ощутил страшную истину, мороз продрал кожу, заметался горячечно бунтующий ум. Не может быть! Не должно такое быть! Жил человек. Как все, радовался, огорчался, думал о будущем. Вдруг — конец. Всему. Навсегда. Птица, сбитая выстрелом. Разве можно человека, наделенного разумом, способным вместить отголоски жизни прошедших веков и прозреть толщу лет будущего, сбить, как птицу?