Исай Калашников - Повести

Алексей Антонович насторожился. Зыков, кажется, недопустимо увлекся, в своих рассуждениях затронул главное, коренное, тут самая малая неосторожность, ошибка могут сильно повредить делу.

— А что получается у вас? — невозмутимо продолжал свои рассуждения Зыков. — Вы едете на автобусе, маршрут которого заканчивается в поселке. Почти все пассажиры местные. Не обратить внимания на вас, незнакомого человека, не могут. Куда логичнее было, например, сойти в соседнем селе и в поселок добраться пешком. Дальше. Останавливаетесь в гостинице. Посылаете записку Вере Михайловне. Словом, делаете все, чтобы подозрение пало на вас…

Настороженность Алексея Антоновича переросла в тревогу. Он что, соображать, перестал? Он что делает?! А Сысоев-то… Куда подевалась отрешенность, шею вытянул, каждое слово ловит. Еще бы! Считай, утонул, под ноздри подперло, а тут тебе любезно протягивают руку, сделайте милость, выбирайтесь.

— К чему мне было прятаться, скрываться, — сказал Сысоев, — если приехал лишь для того, чтобы поговорить с Верой?

— Тогда у меня будет вопрос, — Зыков скосил глаза на свои пометки. — С Верой Михайловной вы не виделись несколько лет. И вдруг… Можете это объяснить?

— Мне не хотелось бы… — Сысоев сразу сник.

— И все-таки объяснить это надо. Мы же договорились.

— Ладно. — Сысоев облизал сухие губы. — Ладно… Недавно я совершенно случайно встретился с Верой в городе. На улице. До этого думал — забыто, пережито. Но увидел ее… Дело, однако, не в этом. Мы поговорили минуту, от силы — две. Не помню о чем. Но одно слово… Она назвала меня предателем. Вера не из тех, кто легко бросается словами. Да еще такими. Как плетью по лицу — предатель. Это слово засело во мне, будто ржавый гвоздь в доске. Где, когда я ее предал? Жить невозможно, когда в тебе свербит такое. Вот я и поехал… И выяснил… — Он потянулся к графину, неверными руками наполнил водой стакан, залпом выпил. — Ужасно и то, что там, под дождем… Я смотрел на нее и чувствовал — предал. Не знаю, где и как, но предал. Я действительно предатель. Как жить теперь?

— А до этого вы чувствовали себя виноватым перед Верой Михайловной?

— Нет, — подумав, Сысоев уже тверже повторил: — Нет.

— Ну а с Миньковым… Нелады, трения возникали?

— Нет. Правда, в годы студенчества он был порядочным шалопаем. Спорили. Но как друзья. До ссор не доходило.

— А не могли вы его где-то, когда-то обидеть?

— Не знаю. Не думаю. Скорее всего — нет. Об этом лучше спросить у него.

— Наверное… Скажите, только честно, а у вас обида на Минькова была?

— Обида на Степана? — спросил Сысоев, покачал головой. — На него обиды не было. На Веру была. Большая…

— Из-за чего?

— Любил я ее. Дружили. Свадьба намечалась…

— Что же случилось?

— Не знаю. До сих пор не пойму.

— Поставим вопрос иначе — как это случилось?

— Просто… — Сысоев помедлил, может быть, раздумывая, стоит ли отвечать, но, встретив доброжелательный взгляд Зыкова, продолжил: — После института меня направили в другой город. Вера еще училась. Мы переписывались. Вдруг она перестала отвечать. Не дождался ответа на несколько писем. Пишу Степану: не случилось ли чего? Отвечает: ничего не случилось. Вера жива-здорова. Учится. Иногда бывает на танцах. Очень все это меня задело. Пишу ей, что тут, мол, прекрасные девчата, есть с кем потанцевать и я без ее писем не скучаю. Наплел еще что-то в этом духе. Получаю телеграмму. Вера просит меня вообще не писать. Она давно хотела попросить об этом, но не решалась. А из последнего моего письма поняла, что желание прекратить всякие связи — обоюдное. И она рада этому. И желает мне счастья. Вот…

— Да-а, интересно, — проговорил Зыков. — У вас было принято посылать друг другу телеграммы?

— Нет. Даже с днем рождения обычно поздравляли открытками.

— На этом все и закончилось?

— Можно сказать — да. Проработав год, я приехал в отпуск. Ко мне пришел Степан. Не скажу, что встреча была для меня радостной. Степан попросил меня некогда больше с Верой не встречаться. Они зарегистрировались и уезжают жить в поселок. Я дал обещание Степану.

— С тех пор вы не виделись?

— Нет. Можете спросить у него.

Зыков о чем-то задумался. На его широком чистом лбу появилось подобие морщинки. Задумчив был и Сысоев. Так и сидели они друг перед другом, совершенно разные, но одновременно неуловимо похожие, и видеть это Алексею Антоновичу было бы, наверное, забавно, если бы он все отчетливее не понимал, что его надежда на Зыкова лопнула. Конечно, Зыкову удалось узнать немало нового, но это новое не проясняет, скорее даже запутывает главное. И уж совсем худо то, что Зыков вольно или невольно помог Сысоеву преодолеть чувство безысходности, теперь этот фрукт уже самостоятельно станет искать различные лазейки.

Заглянув в свой листок с пометками, Зыков начал листать протоколы, что-то в них разыскивая. Сысоев взглядом следил за его руками. Неожиданно спросил:

— Записку вы нашли у Веры?

— В кармане ее пальто. Нашел Степан Миньков. Кстати, почему вы умалчивали о записке, пока вам ее не предъявили? Почему вы ничего не сказали о встрече с Верой Михайловной в городе?

— Причина одна. Все, что связано с Верой, — больно. Лучше не трогать.

— Лучше-то лучше. Но всякие недомолвки, умолчания затрудняют нашу работу, сбивают с толку. Но это — к слову. А теперь вот что… Степан Миньков отозвался о вас, скажем так, не очень лестно. Он сказал, что вы человек, который любит лишь самого себя…

— Он так сказал? Не может быть!

— И все-таки он сказал. В присутствии Алексея Антоновича.

Алексей Антонович принужден был подтвердить.

— Степан Васильевич сказал именно так.

— Не знаю… Я не давал ему повода. — Сысоев закусил нижнюю губу, посидел так, внезапно оживился: — Может быть, записка… А? Он понял, что я нарушил обещание. Он был вправе… И его состояние… Степану сейчас даже труднее, чем мне.

— Почему труднее?

— Просто я так думаю. В одном Степану легче, на нем не висит посмертное клеймо Веры…

— У меня пока вопросов нет. Отдыхайте. Надеюсь, все будет в порядке.

— Все в порядке для меня уже никогда не будет, — глухо проговорил Сысоев поднимаясь.

С ленивой медлительностью Зыков выровнял листы протоколов, спрятал в карман авторучку, щелчком сбил с рукава пиджака пушинку, вышел из-за стола, освобождая место. Но Алексей Антонович садиться не стал, ходил по кабинету. Опять дала о себе знать боль в коленях. Будь она проклята. Тут и без нее криком кричи. Что же это получается? Глянул на Зыкова, Тот сидел на диване, почесывал за ухом, думал. Как-то уже очень спокойно он думает. Так и хочется встряхнуть, растормошить его.

— Что же это получается, Зыков, а?

— Пока у нас ничего не получается. Как на лодочке плывем — еду-еду, а следу нету.