Исай Калашников - Повести

— Для умной бабы — не ряха главное.

— Не знаю, — сказал Тимофей и задумался.

Наверное, так оно и есть, не ряха главное. Тот же Степан… Малорослый, из себя не видный. А Вера Михайловна — доктор! — за него пошла. И Клава к нему льнет. Что-то, видно, есть в Степане особенное, и бабы это чуют. Но есть ли это особенное у него, у Тимофея?

На плитке забулькал чайник.

— Завари покрепче, — сказал Степан, — а я варенья малинового принесу. — Он пошеборчал на полке, где обычно хранились ключи от кладовой, проворчал: — И что за баба, вечно куда-нибудь засунет…

Тимофей кинул в кипяток полпачки индийского чая. Вдохнул ноздрями густой аромат. Чай — это неплохо. А водки еще выпить не мешало бы. Посмотрел на Степана. Тот все еще искал ключи. Вышел в прихожую, полез в карман летнего пальто жены. Вместе со связкой ключей вытащил вчетверо сложенный листок бумаги, развернув, стал читать. Вскинулись брови, затем вспыхнуло, потемнело лицо. Скомкав бумажку, бросил ее на пол и, позабыв о варенье, сел к столу. Тимофей попробовал продолжать разговор, но Степан его не слушал, смотрел перед собой, покусывая бледные губы.

— Может, я до Клавки добегу, принесу еще бутылочку? — спросил Тимофей.

— Что?

— За бутылочкой, говорю…

Степан покосился на скомканную бумажку.

— Нет. Поздно.

Тимофей посмотрел на ходики, со вздохом возразил:

— Всего восемь, девятый — разве же поздно?

Степан подобрал бумажку, прочел еще раз, расправил и положил в карман, стал торопливо одеваться.

— Надо Веру встретить. Она темноты боится.

Пока Агафья Платоновна варила-кипятила, плита на кухне раскалилась докрасна, и теперь в доме было жарко.

За столом в белых нательных рубашках, распаренные баней, подогретые горькой настойкой, сидели Константин Данилыч, сын Ефим — жилистый, бровастый, с годами все больше похожий на отца, сосед и давний приятель Данилыча Куприян Гаврилович. Он тоже в бане попарился, и на его лысой, синеватой голове, как роса на кочане капусты, блестел пот. Невестка Маруся с полотенцем, навернутым на голову, пила чай с блюдечка и все посматривала на Ефима строгим, предупреждающим взглядом. Но Ефим уже перевалил черту, до которой остерегался прогневить жену, взглядов ее попросту не замечал. Сама Агафья Платоновна за столом почти не сидела, медленно проплывала на кухню, из кухни в комнату, добавляла в тарелки янтарных рыжиков, белых, с восковым отливом, груздочков — особого, никому, кроме нее, не ведомого посола, соленых огурчиков — хрустких, еще хранящих первозданный цвет зелени, заливного, с кружочками лука, окуня — добавляла и радовалась, что гости едят хорошо и много, что у них со стариком, слава богу, есть чем встретить-приветить. Она уже и притомилась от хождения, ослабела от жары, могла бы Марусю к делу приставить, но больно уж самой хотелось привечать-потчевать.

Открыв духовку, Агафья Платоновна вынула лист со шкворчащим, шипящим жарким, переложила его в большую тарелку, присыпала укропом, сушеной черемшой, полила соусом и бережно поставила на середину круглого стола.

Константин Данилыч наполнил рюмки настойкой, чокнулись. Агафья Платоновна сама пить не стала, только приложилась губами к рюмке, сказала:

— Пейте, на меня не смотрите. Под такое мясо грех не выпить. Ефимша привез гостинец. Спасибо, сынок, стариков не забываешь.

Жаркое — видела — всем понравилось. Только Константин Данилыч все что-то принюхивался, наконец спросил у сына:

— Уж не бычка ли забил?

Ефим сказал что-то невнятное: рот занят был.

— А мне сдается, не бычок. Изюбрятина. А-а, Куприян Гаврилович?

— Изюбрятина и есть, — подтвердил Куприян Гаврилович. — Уж я ее вкус с другими не спутаю.

— Что, мужики, еще по одной пропустим? — Ефим потянулся к бутылке… — Чтобы, значит, лучше различить вкус мяса.

Агафья Платоновна тихо вздохнула. Сынок-то, кажется, перевалил и другую черту. За нею он уже не только своей Маруси, но и никого другого не боится, становится задиристым, вредным.

— Постой, Ефимша! — Константин Данилыч взял у него из рук бутылку, поставил в сторону. — Ты, погляжу, опять за свое взялся. Сызнова ружьишком балуешься, а?

— Нельзя? — насмешливо прижмурился Ефим.

«Боже ты мой», — про себя охнула Агафья Платоновна. Старик — кипяток. Молчать бы надо Ефимше, а он выставляется.

— Мало тебя штрафовали, оболтус ты этакий! — Сухим, твердым кулаком старик стукнул по столу. — Неймется! Ты шкодничаешь, а я моргать должен?

— Будет тебе, батя. Изюбра добыл — это так. Но по лицензии. И вообще… Твое дело — елочки-сосеночки. Их оберегай. О живности есть другой печальник — Степка Миньков. Ни дна бы ему, ни покрышки!

— Ты чего это несешь, малоумный?!

— Не напирай на парня, Данилыч, — вступился за Ефима Куприян Гаврилович. — Ты сам от промысла давно отошел, и тебе судить проще. А как быть тем, для кого тайга, охота — жизнь? Тесно в тайте-то стало, Данилыч. Леспромхоз на полсотни верст вокруг леса высек, под корень свел. Птице сесть не на что. Еще на пятьдесят верст живность отогнали гулом, шумом, треском. Мало и этого! Из остатних охотничьих угодий самую лучшую часть под заказник отвели и охранять этому самому Степке препоручили. Что же мне делать, если я — сызмальства охотник?

— Леспромхоз закрыть, Степку Минькова уволить, — сказал Константин Данилыч. — Чтобы вы с Ефимшей без помех душу свою тешили.

— А я Степше ноги все равно повыдергаю! — Ефим стукнул кулаком по столу.

Агафья Платоновна подсела к нему, тихо сказала:

— Ефимша, ты бы охолонул малость. Разгорелся весь. Поди в сени, покури. Только пальто накинь, а то прохватит.

— Хитра ты, мать. Ну ладно, пойду. Проветриться мне, кажется, надо.

Он вышел. Агафья Платоновна распахнула настежь створки окна, выходящего на улицу. В дом хлынул шум дождя, потекла сырая прохлада. Прицепив парусившие занавески, вернулась к столу. Мужики выпили еще по одной, закусили, спор как-то увял. Маруся разлила чай. Стали разговаривать о том о сем. Агафья Платоновна хотела сказать Марусе, чтобы она позвала Ефима. Неровен час, простудится. В это самое время громкий отрывистый звук заставил ее вздрогнуть. Ей показалось: что-то упало в сенях. Но мужики повернули головы к окну. И там, за шумом дождя, послышался крик.

«Газик», захлюстанный грязью от колес до брезентового верха, выполз с проселочной дороги на шоссе и резво покатил к райцентру.

— Скоро будем дома. — Шофер, не отрывая взгляда от дороги, толкнул в зубы сигарету, щелкнул зажигалкой, удовлетворенно пророкотал: — Пор-р-рядок.

Алексей Антонович помахал перед своим лицом ладонью, отводя дым.

— Терпенья не хватает? Курил бы дома на здоровье.