Виталий Олейниченко - Красное золото

— Ну, сука, ну я тя щас урою!

Голос, торжествующий, хриплый, злой, принадлежал не Мише и тогда я изо всех сил ударил сидевшего верхом хрипатого зажатым в руке подсвечником. Массивный чугун обрушился на черепную коробку «наездника» с противным хрустом. Тот немедленно перестал хрипеть, обмяк и уронил руки. Тело еще некоторое время пребывало в вертикальном положении, словно раздумывая, что ему теперь делать, потом, наконец, грузно завалилось вбок и рухнуло на пол.

Несколько минут ничего не происходило. Я, продолжая судорожно сжимать подсвечник онемевшими пальцами, соляным столбом торчал посреди прихожей. Миша, распластавшись, лежал на полу, и двумя неопрятными темными кучами дыбились рядом с ним наши незваные гости. Потом Михаил булькающе закашлялся и завозился, силясь подняться. Я выронил из рук ставшее грозным оружием изделие народного промысла и бросился ему на помощь.

— Свет… свет зажги… — продолжая откашливаться, просипел он.

Я бросился к выключателю и попытался — клац-клац — включить освещение. Безрезультатно. Секунд пять я стоял ничего не соображая с поднятой к выключателю рукой и пытался привести в порядок скачущие безумным галопом мысли… Не могли же они обесточить весь подъезд, тогда бы уже гомонили и ругали правительство выползшие на площадку лишенные полночного эротического фильма соседи, а на лестничных маршах царила гробовая тишина.

Тоже странно: неужели никто не слышал криков из моей квартиры? Дверь-то — нараспашку… Впрочем, если и слышали, наверняка постарались уже об этом забыть, мало ли по какой причине могут шуметь за стенкой, верно? Ну, выпили там, подрались, как водится, или еще что, с кем не бывает… Неловко в этом признаваться, но я и сам, положа руку на сердце, поступил бы, вероятно, точно так же. Тезисы о близости рубашки и тела и о хате, которая с краю, придуманы не вчера.

Так. Значит, скорее всего — пакетник. Подсвечивая себе зажигалкой, я вышел на площадку и, открыв глухо лязгнувшую металлическую дверцу распределительного щита, щелкнул тремя тумблерами пакетных переключателей. В прихожей вспыхнул свет. Я торопливо впрыгнул обратно в квартиру и захлопнул дверь.

Представшее перед моими глазами зрелище было отнюдь не пасторальным. Миша, разбросав ноги и привалившись спиной к стене, сидел на полу. Лицо его, окровавленное и распухшее, напоминало монгольскую маску с почтовых марок «Монгол-Шуудан». А лица наших посетителей не напоминали ничего, потому что были скрыты под черными вязаными «презервативами» с дырочками для глаз и рта, столь любимыми как нашими доблестными блюстителями порядка, так и их не менее доблестными оппонентами.

Первого визитера Михаил свалил молодецким ударом той самой полупустой бутылкой с паленой водкой, судя по осколкам стекла и специфическому запаху, распространившемуся по всему жилищу. Вышеозначенный трахнутый по голове товарищ возлежал в дверном проеме в позе застигнутого внезапным сердечным приступом балетного танцора и упрямо не подавал признаков жизни. Впрочем, он был жив, хотя и не совсем здоров, в чем я и убедился, приложив два пальца к его запястью — не без опаски, честно говоря, и вообще сделав над собой изрядное усилие.

А вот сказать того же о напарнике «танцора» было ну никак нельзя. Как ни крепки кости монолита бандитского черепа, но и они — всего лишь кости, а не лобовая броня Т-34… И верно говорит наш мудрый народ: «Против лома нет приема», в смысле — супротив чугунного подсвечника. Оживить бывшего Мишиного vis-à-vis мог бы теперь только громогласный зов труб Иерихона, да и то, пожалуй, не без труда. Вокруг остатков головы свежепреставившегося расплывалось черное в резком электрическом свете пятно…

Я сполз спиной по стене на корточки и, подвывая, засмеялся — все громче, громче, — а тело мое сотрясало крупной дрожью, и я продолжал хохотать, повизгивая, давясь и захлебываясь собственным истеричным смехом.

Я радовался жизни.

Минут через пять я пришел в себя и помог Мише умыться — он только тихо чертыхался и шипел сквозь стиснутые зубы — а потом, как умел, обработал его многочисленные раны и ссадины на лице, ребрах и костяшках пальцев йодом. Что-то пришлось забинтовать, что-то заклеить пластырем — и мой добрый друг Мишель стал напоминать кота Тома, разделанного под орех мышонком Джерри.

Наверное, подобные легкомысленные ассоциации являлись следствием того, что я еще не полностью отошел от истерики и стресса, да оно и понятно: не каждый день случается живого человека по голове подсвечником дубасить. Я совершенно по-идиотски улыбался и со стороны выглядел, вероятно, полным шизофреником, но поделать с этим ничего не мог, ибо каждой клеточкой своего организма чувствовал, что этот сволочной и мерзкий, но вместе с тем чарующе-прекрасный живой мир открыт и доступен мне по-прежнему. Так, наверное, чувствует мир новорожденный младенец, да только вот не может еще выразить своих чувств ничем, кроме бессмысленного громкого агуканья и глупенькой улыбки. Так и я — глупо агукал и бессмысленно ухмылялся…

Потом мы с Мишей, уже пришедшим в себя вполне достаточно для того, чтобы снова руководить процессом, доделали-таки что, за чем пришли, то есть собрали мои подготовленные к отъезду вещи и вместе с тетрадью покидали их в большую спортивную сумку. Туда же, в сумку, я запихал старенький потертый рюкзак и привезенный мне когда-то Лелеком из Арабских Эмиратов шикарный охотничий нож испанского производства, а документы рассовал по карманам штормовки.

Взвалив сумку на плечо, я направился было к выходу в полной готовности покинуть в одночасье переставшую быть «моей крепостью» квартиру, но Миша в ответ на мои действия покачал отрицательно в воздухе растопыренной ладонью и прошептал (говорить нормально он пока не мог по причине расквашенных губ, ставших похожими то ли на оладьи, то ли на губы какого-нибудь потомственного зулуса):

— Еще полминуты, дружище…

После чего, склонившись над поверженными врагами, поочередно поднял им на лоб шапочки-маски и посмотрел на лица. «Танцора» он, видимо, не признал, а вот убиенного мной хрипатого детину узнал, напротив, моментально. И узнавание это вовсе не доставило ему радости, потому что, опустив покойнику маску обратно на лицо, он тихо выругался и с минуту постоял над трупом в глубоком раздумье…

На подходе к оставленной у ларька «девятке» Мишель протянул мне ключи, а сам направился к правой дверце. Все правильно, ему, с его разбитыми руками и заплывшим левым глазом, вести сейчас машину было бы крайне проблематично. Я открыл пассажирскую дверь, а сам сходил к ларьку и, разбудив дремавшего за прилавком продавца (явно из лиц пресловутой кавказской национальности, надо же, и до нашей периферии уже добрались), купил пару бутылок водки, но не того денатурата, которым Мишель свалил бандюка, а любимой «Амурской». Ни напиваться самому, ни спаивать других я не планировал, просто чувствовал, что скоро меня опять посетит истерика, а водка в качестве успокоительно-релаксационного средства при таких случаях — вещь совершенно незаменимая…