Виталий Олейниченко - Красное золото

Утром мы быстренько, как и обещали, вскопали Митрофанихе давно не паханый огород — земля была совершенно каменной — за что старуха, кормившаяся с маленькой грядки, которую только и была в силах обработать, щедро завалила нас продуктами в дорогу, дала даже холщовый мешок вяленой рыбы (не иначе — у соседей позаимствовала) и несколько бутылок бодрящего кедрового первача, который мы из предосторожности перелили во фляги.

Очень хотелось остаться в теплой уютной избе еще хотя бы на ночь, но дальше по улице, во дворе брошенного дома, чернело свежей сажей грозное напоминание о наших ярых недоброжелателях. Эти, в джипе, нам помешать, понятное дело, уже никак не могли, но абсолютно не было гарантии, что на их место не приедут вскорости другие. Поэтому оставаться в Сенчино дольше необходимого было бы верхом глупости, а мы себя людьми глупыми не считали. Хотя, справедливости ради, надо признать, что и особо умными тоже не были. Умный в такую гору, безусловно, не пошел бы, и даже обходить ее не стал бы ни справа, ни слева. А просто пошел бы домой. Спать.

Просить бабку говорить, если будут интересоваться, что нас тут не было, было абсолютно бессмысленно. Она-то сама, может, и не сказала бы, да только она не одна в деревне проживает. Не Митрофаниха, так другие доложат — не со зла, а просто по причине внезапного оживления скучной и вялой деревенской жизни. И оттого еще, что людям вообще свойственно разговаривать о чем ни попадя, лишь бы нашелся благодарный слушатель.

На выходе из села постояли пару минут у могилы юнкеров капитана Красицкого и, если верить Митрофанихе, самого капитана. Могила ничем не была помечена, только росла памятником сосна со странно изогнутым в форме латинского «S» стволом.

Некоторое время шли молча, думая каждый о своем. Я размышлял о том, какое же все-таки несчастье для страны — любой страны — Гражданская война. То есть, любая война, конечно же, есть величайшее несчастье для всех, кроме поставщиков оружия и кабинетных генералов, но Гражданская — особенно. И не тем даже, что брат идет с вилами на брата, а сын из лучших побуждений сдает отца в ЧК или контрразведку, а тем, что первопричиной всему является горячая любовь к своей Родине, причем у каждой из конфликтующих сторон — я имею в виду, опять же, не политико-военные верхи, а в очередной раз обманутых рядовых участников бойни. Да только вот Родина у каждого — своя. И своя любовь — ярая, фанатичная, со слепой верой в свою правоту и не менее слепой ненавистью и непримиримостью к врагам. Вот за эту-то до дрожи, до судорог любимую Родину и резались — зло, истово, часто — без смысла и всегда — без пощады…

А затем мысли мои перескочили на дела современные и я, догнав Мишу, спросил:

— Мишель, как ты думаешь — эти, в джипе, они что — сами себя так уделали, что ли, по счастливой случайности?

— Честно?

— Честно.

— Не знаю… Понимаешь, дружище, — продолжил он, немного помолчав, — я со вчерашнего дня над этим голову ломаю. Если у кого-то из них кольцо за что-то зацепилось, а он, скажем, не заметил, дернул, ну чека и выскочила — тогда, понятное дело, они сами себя подорвали. Только тут у меня серьезные сомнения возникают. Номер раз: они, конечно, сволочь и вообще не интеллектуалы, но как обращаться с гранатами, поверь мне, знают прекрасно. Скорее уж любой интеллектуал себя случайно подорвет, чем эти ребята. Даже по пьяни. Ну и во-вторых, в их среде в основном Ф-1 котируется, проще говоря — «лимонка». А «лимонка» — граната оборонительная, вражескую пехоту выбивать, понимаешь? Маленький взрыв почти без взрывной волны, но зато с кучей осколков на двести метров во все стороны. Если бы она у них в салоне взорвалась, их бы осколками изрешетило так, что из мясорубки целее выходят. И машина была бы цела — пусть слегка обгоревшая, в дырах, но целенькая, так? Так. А тут все с точностью до наоборот: тела обгоревшие, но фактически целые, в смысле — руки-ноги на месте; а вот джип — джип, заметь, не «Оку» какая-нибудь, из фольги сработанную — на две части разнесло, как «Титаник», ей-богу. Так что, дружище, полная нестыковка.

— Но если не они сами, то кто их так?

— Хотел бы я знать… Что-то, Ростик, вокруг нас много непонятного происходит. Помнишь, я рассказывал, как бандюганы, что Серегу убили, орали про каких-то своих, в тайге «замоченных»? Я тогда не придал значения, думал, это они так, от злости… А теперь вот думаю, что кто-то их действительно… того. Как и этих. А вот кто? И чем это нам грозит?…

— Так. Погоди, бабка. Давай еще раз, сначала. Кто был, когда был, до или после…

Сказать, что прибывший пару часов назад в Сенчино Вова Большой находился в шоке, значило не сказать ничего. Чувство, которое он испытал, увидев остатки «Тойоты» и сидящей в нем «братвы», можно было сравнить только с внезапным острым приступом маниакального психоза, отягощенным падучей и немотивированной агрессией. Вова минут пять просто психовал, не опасаясь потерять авторитет в глазах прибывших с ним на смену бригаде Лысого подчиненных, потому что подчиненные, имевшие среди погибших друзей, вели себя точно так же.

Конечно, и Клещ, и Вова, и все прочие их соратники по всей стране, вплоть до последней «шестерки», знали, что труд их тяжек, а хлеб их горек, и что средняя продолжительность их жизни существенно ниже средней продолжительности жизни, например, первобытного человека, который вообще редко добирался до тридцатилетнего юбилея. Потому что точно так же как бытие неандертальца во цвете лет прерывалось обычно в пасти саблезубого тигра или пещерного медведя, жизнь среднестатистического «братка» заканчивалась в «разборках» с конкурентами или перестрелках с игравшими роль саблезубых ментами. Последнее, правда, случалось весьма редко по причине элементарного сращивания этих асоциальных структур.

Но к такой смерти — во имя дела, на глазах восхищенных удалью «корешей», на равных соревнуясь с противником в скорострельности или умении владеть раскаленным утюгом, ножом и прочим трудовым «реквизитом», твердо зная, что на могиле воткнут дорогущий обелиск в полный рост безвременно усопшего и не оставят без материальной поддержки старушку-мать — «братва» была готова. А вот так запросто сгореть в какой-то дыре, неизвестно на чем взорвавшись и не успев ничего понять — было страшно. И обидно. Как для мертвых, так и для их сподвижников.

Выпив прихваченной для Лысого и его бойцов водки, Вова Большой приказал подчиненным пройтись по деревне и опросить местное население на предмет того, кто что видел, слышал, унюхал или просто догадался — «Только без наездов, братва, а то окочурятся ископаемые ненароком»… Подчиненные резво разбежались, а бригадир, оставшись в гордом одиночестве возле сгоревшего внедорожника, принялся внимательнейшим образом осматривать его останки и окружающую местность с полуразвалившимися от времени и взрыва бытовыми постройками — на предмет выявления следов злоумышленников.