Виктор Михайлов - Стражи Студеного моря

— Дурак ты, Щелкунов! — беззлобно бросил Вергун, собираясь в море.

— А вот поглядим, дурак или поумней вас будет! — огрызнулся Щелкунов.

Поймав на себе осуждающий взгляд Глафиры, Вергун, оправдываясь, сказал:

— Видишь, Глаша, в народной примете смысл есть — поморы сеть дымом курили, из белой нитки она была вязана… Чтобы рыба ее не видела. Эта сеть крашеная. Выходит, глупость одна…

— Обычай не рокан [12] Рокан — куртка из непромокаемой (проолифенной) ткани. Надевается поверх одежды на морских промыслах. —с плеч не скинешь, — мягко, но с укоризной сказала она.

Щелкунов с матросом унесли сеть. Вергун задержался у двери.

Глафира собрала подорожники, завернула в газету, перевязала бечевочкой и, положив на край стола, протянула ему руку.

Они простились. Вергун взял со стола сверток со снедью, вышел из дома и, не оглядываясь, стал спускаться к бухте.

Он знал: все равно Глаша в окно не выглянет, на порог не выйдет, на пирс, как другие, провожать не придёт. Гордая. Все они такие койдинские. У них говорят: «Если в Койде, хлеба не будет, рыбы не будет, соли не будет — Койда на одной славе проживет!»

Вот какой народ, эти койдинские!

На побережье Баренцева моря весь год дуют ветры муссонного характера: в зимнее время — с суши, в летнее — с моря. Весною ветры изменчивы, и, как говорят поморы, юго-восточный обедник часто сменяется полуночником, северо-восточным ветром.

На этот раз с удивительным для весны постоянством третьи сутки дул свирепый северо-восточный ветер.

Сторожевой корабль «Вьюга», пережидая шторм, зашел в губу Железную и отдал якорь.

Команда, утомленная трехдневным, вымотавшим силы штормом, с облегчением вздохнула.

Поливанов спустился в каюту — последние сутки он не сходил с мостика.

Сняв обледеневший реглан, Поливанов повесил его возле грелки, с трудом стянул валенки и, не раздеваясь, лег поверх одеяла. С висящего на переборке каюты портрета смотрела Наталья — жена. Виделись они не часто. Наталья преподавала английский язык в Мурманском мореходном училище. Во время каникул жена обычно приезжала к нему в Коргаеву Салму, и, если ее приезд совпадал с его отпуском, они вместе уезжали на юг. В прошлом году им повезло. «Вьюга» стояла в Мурманском доке, и Поливанов часто бывал дома. Очень редко, когда корабль приходил в базу, ему удавалось с почтовым катером наведаться домой.

Жена смотрела на него с фотографии знакомым, прищуренным взглядом. Наталья была близорука, но сфотографировалась без очков и поэтому смотрела загадочно, немного насмешливо. Такой он впервые увидел и запомнил ее двадцать лет назад.

«Скоро день нашей свадьбы, — подумал Поливанов, — сможем ли хоть в этот день повидаться?»

Когда Девятов постучал в дверь и, не получив ответа, осторожно вошел в каюту, командир спал, но под взглядом помощника открыл глаза, поднялся с койки и, уже надевая валенки, спросил:

— Что там?

Девятов протянул командиру текст радиограммы:

«ПРИМИТЕ НА БОРТ КУКАН-НАВОЛОКЕ ЖЕНУ НАЧАЛЬНИКА ЗАСТАВЫ РАДОВА, ДОСТАВЬТЕ РАЙОННУЮ БОЛЬНИЦУ СЕВЕРНОГО».

— Надо полагать, на заставе увеличивается население, — высказал предположение Девятов.

— Возможно, — согласился Поливанов. — Я еще помню то время, когда на всем полуострове было только три человека… Двадцать восемь лет плаваю на Баренцевом море. Начал раздельщиком рыбы. Мой путь, Девятов, был труднее вашего… — последнее он сказал уже поднимаясь на мостик.

Корабль вышел из губы Железной, развернулся и самым полным ходом пошел по назначению.

Глядя на помощника, Поливанов думал: «Еще годика два-три — и Девятов примет у меня корабль. Пойду на покой. Надо поменьше его опекать, он уже может стоять на собственных ногах», — и с неожиданно теплой интонацией сказал:

— Командуйте, капитан-лейтенант. Пойду отдыхать. Разбудите меня за час до подхода.

Через два с половиной часа корабль отдал якорь на рейде Кукан-Наволока.

Девятов приказал подготовить к спуску на воду шлюпку и назначил людей.

На ходовой мостик поднялся комендор Нагорный и обратился к помощнику:

— Товарищ капитан-лейтенант, назначьте меня гребцом в шлюпку.

— Вы же ночью стояли на вахте! — удивился Девятов.

— На этой заставе служит мой друг Лобазнов. Мы земляки, — оба из Каширы. Думали служить вместе, а получилось врозь — я на флоте, а он на сухопутье. Повидаться хочется…

— Хорошо, скажите мичману, что я разрешил.

Нагорный четко повернулся и спустился с мостика.

«Казалось бы, после такого шторма этот парень должен лежать пластом, а он… моряк из него получится», — думал Девятов, провожая взглядом Нагорного.

В бухте Кукан-Наволок было тихо.

Когда моряки «Вьюги» высадились из шлюпки, Нагорный обратился к встретившему их пограничнику:

— Товарищ, Фома Лобазнов не на вашей заставе?

Набивая козью ножку махоркой, пограничник с любопытством посмотрел на матроса.

— Дружки? — почему-то подмигнув, спросил он.

— Дружки, — кивнул Нагорный.

— Считай: повезло! Лобазнов с нашей заставы. За ездового поехал. Привезет сюда жену своего командира. Она, видишь, на «сносях, ну и… Время пришло, а у нас здесь места… Сам понимаешь.

— Понимаю.

— Куришь? — спросил пограничник, протягивая Нагорному кисет.

— Нет, не научился.

— Зря, кисет у нашего брата заместо первого приветствия. Передал солдат солдату кисет с табачком да кусок газеты, цигарки свернули, прижгли, дымок пустили и разошлись, а вроде как обо всем душевно поговорили.

Из-за поворота показалась шустрая, видно застоявшаяся лошадка. Она бежала мелкой рысью, вскидывая задними ногами. Розвальни бросало из стороны в сторону и подкидывало на ухабах. В розвальнях сидела женщина, укутанная с головой в овчинный тулуп. С одной стороны ее придерживал, обняв за плечи, офицер в легкой шинели, с другой примостился ездовой в полушубке, теплой шапке и валенках.

Друзья встретились.

Они даже не обнялись — кругом народ. Нагорный было шагнул навстречу и открыл объятия, но Лобазнов застеснялся и только протянул ему руку.

Сказать друг другу надо было много, а времени в обрез, и настоящего разговора не получилось.

— Ну, как ты, Фома?

— Ничего, служу. А ты?

— Как видишь.

— Море дает?

— Дает.

— Света пишет?

Нагорный утвердительно кивнул головой.

Рыжие брови Фомы заиндевели на морозе, а веснушек, казалось, стало еще больше, они густо залепили все его лицо.

Лобазнов высморкался наземь и, вынув чистый, тщательно выутюженный платок, приложил его к носу.

— Это чтобы не пачкать, — пояснил он. — Стираю-то сам.

— Эх ты, Фома — горе от ума! — вздохнул Нагорный и, услышав команду, бросился к шлюпке.