Игорь Коваленко - Жара в Аномо

"Утверждают, что старость склонна к бессоннице, — подумал Ойбор. — Значит, я уже слишком стар. Чудно — человек, можно сказать, бодр и свеж после бессонной ночи, и это знатоки духа и плоти человеческой объявляют признаком старости".

Неторопливо двигался он. С некоторых пор вообще взял себе за правило являться на место происшествия чуть, позже оперативной группы, считая, подобно многим бывалым сыщикам, что тем самым дает возможность молодым коллегам самостоятельно осмотреться на месте с большой пользой для их профессионального роста.

А может быть, никак не хотел признаться себе, что силенки уже не позволяют летать во весь дух. Не так уж он был свеж и бодр в эти минуты, как пытался мысленно себя уверить. Так или иначе, к его прибытию работа полиции, как говорится, уже кипела вовсю.

Кроме крытого полицейского грузовика, на площади Освобождения находились еще две легковые машины, они стояли поодаль, задними колесами на тротуаре перед отелем.

Сквозь тонкие нейлоновые чехлы легковушек без особого труда можно было разглядеть иностранные номера, оба либерийские. "Гринвилл", — отметил Ойбор.

Автомобили, несомненно, проделали огромный путь и стояли теперь у отеля не меньше двух-трех суток без движения. Они не представляли интереса.

Швейцар отеля наблюдал за действиями врача и фотографа, суетившихся около трупа, и вздрагивал от каждой вспышки блица.

— Уже допросили, — угрюмо обронил один из полицейских, перехватив устремленный на швейцара взгляд сержанта. — Никто ничего не видел. Разумеется, никто, ничего, никогда и нигде.

— Вот как? — Ойбор внимательно изучал окна ближних домов.

— Не сомневайтесь. — Полицейский сплюнул себе под ноги. — Так уж всегда, никто ничего не видит.

— А вы что думаете? Только без плевков.

Полицейский пожал плечами. Он был очень юн, почти мальчик. Тщательно отутюженная форма висела на костлявых плечах, как на вешалке. Ойбор никогда его прежде не встречал и поэтому решил, что он из посольской охраны и прибежал оттуда на несколько минут добровольно подсобить собратьям, полный любопытства и служебного рвения.

— Может быть, вы скажете что-нибудь интересное? — Ойбор повысил голос.

— Судя по знаку, пострадавший принадлежал к нашему движению. — Юноша не знал, куда деть свои длинные дрожащие руки. — Хотите на него взглянуть?

— Конечно. Идем.

Полицейский оцепенел, замер на месте с перехваченным дыханием, но Ойбор не заметил его испуга, он сам замешкался, размышляя.

"Пострадавший принадлежал к нашему движению", — повторял он мысленно.

Это обстоятельство меняло дело. Впрочем, дело не менялось: смерть есть смерть, а вернее сказать, это обстоятельство усложняло дело, придавало трагическому факту особую значимость.

— Я с вашего позволения… — забормотал молодой полицейский.

Но сержант не дал ему договорить, бросив через плечо:

— Да, да, идем.

— Если не возражаете, гражданин сержант, я бы не хотел еще раз… страшно, что с ним сделали.

Ойбор отвернул покрывало, тотчас же задернул его и распрямился, морщась, точно от боли.

— Не представляю, как удастся опознать, — говорил полицейский в спину сержанту, — обнаружили только сигареты, немного денег и щетку для волос. Все здесь. Вон у них.

Ойбор рассеянно кивнул и двинулся к своему велосипеду.

Молодой полицейский почему-то увязался следом. Он уже начинал раздражать сержанта.

— Осмелюсь заметить, гражданин сержант, тут дело нечисто. Тут пахнет не ограблением и не пьяной дракой, а политикой, — уже перейдя на шепот, продолжал юнец в полицейской форме, — согласны?

— Послушай, братец, — сказал Ойбор, — тебе не кажется, что ты слишком долго разгуливаешь?

— Не понял вас, — произнес тот недоуменно.

— Марш на пост!

— Гражданин сержант… я вас не понимаю…

— Ты на посту у посольства? Оттуда?

— Никак нет. Из четвертого зонального. Я в вашей группе. Вы, вероятно… я новенький, еще не представился.

— Черт бы вас побрал… Отчего не занимаетесь делом, как все?

— Мне сказали, чтобы я встретил вас и доложил… — Бедняга растерялся вконец.

Ойбор ощутил сочувствие к этому новобранцу, как видно, впервые столкнувшемуся с ужасным происшествием и силившемуся скрыть свое смятение. Он уже мягче сказал:

— Ну так докладывайте. Что там у вас?

— Осмелюсь напомнить, я уже докладывал. Никто ничего не видел.

— Видел, — сказал Киматаре Ойбор, — видел тот, кто воспользовался вон тем телефоном на углу.

— Так точно, — очумело выпалил полицейский.

— Постой-ка… — Ойбор вдруг сдвинул брови, — выходит, вы не удосужились расспросить часового? — Метрах в двухстах виднелись ворота посольства СССР. В предрассветной мгле можно было разглядеть, что ни у ворот, ни у боковой ограды, ни у застекленной до половины будки охранника не было. — Почему там никого нет?

— Спит, — предположил полицейский, — присел в будке и дрыхнет. Я бы таких в шею гнал со службы. Совсем бы не брал таких, гражданин сержант.

Ойбор не слушал, он опустил велосипед на тротуар и продолжал пристально вглядываться в сумрачное марево рассвета. Тревога отразилась на его лице.

Он приказал юнцу негромко:

— Сбегай за ним. Посмотри, что там. Бегом.

Словно почувствовав что-то, трое других полицейских, отойдя от грузовика, настороженно приблизились к сержанту. Даже врач с фотографом подошли.

Между тем швейцар отеля, бурно жестикулируя, что-то шепотом объяснял зеленщику с тележкой и еще двум ранним прохожим. С любопытством пересекала площадь парочка, как видно, загулявшихся влюбленных.

"Нужно поторапливаться, — подумал Киматаре Ойбор, — через полчаса тут не протолкнешься".

В сумраке отчетливо обозначилась фигура молодого полицейского, он брел обратно. Потрясенный до глубины души, он бессознательно тер ладонями уши и лепетал:

— Господи боже ты мой, что делается на свете… господи боже ты мой, что же это такое…

Ойбор резко встряхнул его за плечи.

— Что там?

— Господи… он там… в будке… тоже мертвый, убитый…

Дощатый навес в тени пальм лишь создавал иллюзию прохлады, зной проникал повсюду.

Борис Корин в выгоревшей, измазанной нитролигнином рубахе тщетно пытался освежить лицо мутноватой, теплой водой, черпая ее пригоршнями из широкого глиняного сосуда.

Желтая земля. Желтое небо. Белесо-синяя полоска озера и серые островерхие хижины на том берегу, украшенном покосившейся часовенкой, были едва различимы.

Это Африка. Тропическая Африка. Земля, которую Корин узнал немногим более двух месяцев назад.

Впрочем, познал ли он ее, эту удивительную землю, такую богатую, такую бедную, такую противоречивую, многострадальную землю, званым другом и желанным гостем которой стал?