Марк Твен - Выдержал, или Попривык и вынес

Снова началась привычная жизнь въ дилижансѣ, и въ ночи намъ почти казалось, что мы никогда не выходили изъ нашего уютнаго помѣщенія между почтовыми сумками. Впрочемъ, мы сдѣлали одно измѣненіе: мы накупили себѣ провизіи, хлѣба, ветчины, вареныхъ крупныхъ яицъ въ двойномъ количествѣ, чтобы не голодать въ продолженіе оставшихся намъ еще шестисотъ миль пути.

И послѣдующіе дни дѣйствительно было одно наслажденіе сидѣть и любоваться величественной панорамой горъ и долинъ, лежащихъ подъ нами, и ѣсть ветчину и крутыя яйца, между тѣмъ какъ духомъ и глазами восхищаться то радугой, то грознымъ и безподобнымъ закатомъ солнца. Ничего такъ не придаетъ любви къ прелестному виду, какъ ветчина и яйца. Ветчина и яйца, а потомъ трубка, старая, перваго разряда, прелестная трубка, ветчина, яйца и видъ, быстро несущаяся карета, ароматичная трубка и довольное сердце — это есть счастье. Счастье, о которомъ мечтаетъ и за которое борется все человѣчество и во всѣхъ возрастахъ.

Въ восемь часовъ утра мы достигли и развалинъ бывшаго важнаго военнаго пункта «Кэмпъ-Флойдъ», около сорока пяти или пятидесяти миль отъ Соленаго-Озера-Сити. Въ четыре часа дня мы были уже въ девяносто или во сто миляхъ отъ Соленаго-Озера. И теперь мы вступали въ такую страшную степь, что Сахара въ сравненіи покажется ничто, а именно «alkali» степь. На протяженіи шестидесяти восьми миль въ ней всего одинъ прудъ, я не могу сказать, чтобы это былъ въ полномъ смыслѣ слова прудъ, по моему, это скорѣе было депо воды, находящейся въ необъятной степи. Если память мнѣ не измѣняетъ, то въ этомъ мѣстѣ даже не было ни колодца, ни ручейка, а воду привозили на мулахъ и на быкахъ съ другого конца степи. Тутъ же была почтовая станція; отъ начала степи до этого мѣста было сорокъ пять миль, а отъ этого мѣста до конца — двадцать три.

Мы тащились, едва двигаясь, въ продолженіе всей этой ночи и къ утру, дѣлая сорокъ пятую милю, доѣхали до почтовой станціи, гдѣ была эта привозная вода. Солнце только-что вставало. Намъ ничего не стоило проѣхать степь ночью, когда мы спали, и пріятно было подумать, что мы дѣйствительно лично проѣхали эту степь и всегда могли говорить о ней, какъ знающіе и опытные, въ присутствіи людей, не бывавшихъ тамъ. Кромѣ того, пріятно было знать, что степь эта была не изъ ничтожныхъ, мало извѣстныхъ, но, наоборотъ, ее можно было назвать скорѣе столицею всѣхъ другихъ.

Все это хорошо, но теперь приходилось ѣхать степью днемъ. Вотъ это превосходно, ново, романично, интересно, для этого стоило путешествовать, для этого стоило жить! Мы объ этомъ непремѣнно напишемъ домой!

Эта восторженность и жажда приключеній, однако, скоро увяли подъ зноемъ августовскаго солнца и длились не болѣе одного часа. Одинъ несчастненькій часъ — и потомъ намъ стало стыдно нашего юнаго увлеченія. Поэзія состояла вся въ ожиданіи. въ дѣйствительности ея не было… Вообразите себѣ обширный, неволнующійся, тихій, гладкій океанъ, какъ бы мертвый и обратившійся въ пепелъ; вообразите необъятное пустынное пространство, покрытое шалфейными кустами, всѣ въ пеплѣ; вообразите безжизненную тишину и уединеніе, которыя находятся въ такомъ мѣстѣ; представьте себѣ карету, съ трудомъ двигающуюся, вродѣ маленькаго жучка, и поднимающую пыль столбомъ, посреди этой громадной равнины; это тихое, однообразное и скучное движеніе ея, часъ за часомъ, и все еще не видать конца; вся упряжь, лошади, кучеръ, кондукторъ и пассажиры, все это покрыто густою пылью пепла; усы и брови въ пеплѣ, какъ кусты зимою, покрытые снѣгомъ. Вотъ она, дѣйствительность! Солнце печетъ безпощадно, испарина выступаетъ изъ всѣхъ поръ какъ у людей, такъ и у животныхъ, но едва она покажется, какъ тутъ же высыхаетъ; воздухъ не шевельнется, духота смертная, небо чисто и ясно и нигдѣ не видно облачка; вокругъ нѣтъ живого существа, куда ни посмотри, все степь и степь, однообразно тянущаяся степь со всѣхъ сторонъ; не слыхать ни звука, ни шороха, ни жужжанія, ни взмаха врыла или дальняго крика птицъ, ни даже стона умершихъ душъ, вѣроятныхъ обитателей этого мертваго пространства. И только по временамъ чиханіе отдыхающихъ муловъ, жеваніе и чавканье ими удилъ рѣзко отзываются въ этой ужасной тишинѣ и не разгоняютъ впечатлѣнія ея, а, наоборотъ, усиливаютъ у человѣка чувство одиночества и безпомощности.

Мулы, послѣ долгой брани, ласковаго понуканія и ударовъ кнута иногда порывались тащить карету, поднимая пыль выше колесъ, но это длилось недолго, послѣ пройденныхъ ста или двухсотъ ярдовъ, они снова остановились и опять начиналось чиханіе и жеваніе удилъ. Опять порывы къ движенію и опять отдыхъ. Весь день мы такъ промаялись, безъ воды для животныхъ и ни разу не перемѣнивъ ихъ; по крайней мѣрѣ, одни и тѣ же мулы везли насъ въ продолженіе десяти часовъ, а тутъ немного не хватаетъ до цѣлаго дня, да еще такого, какъ въ alkali степи. Ѣхали мы отъ четырехъ утра до двухъ пополудни; къ тому же была убійственная, угнетающая жара и духота, а въ нашихъ кувшинахъ послѣдняя капля воды и та высохла, а между тѣмъ мы изнывали отъ жажды! Было глупо, скучно и тяжело, и какъ нарочно, часы утомительно длинно тянулись и казались намъ годами, такъ хотѣлось бы ихъ ускорить! Пыль alkali была настолько ѣдка, что губы наши полопались, глаза едва смотрѣли, а изъ носу постоянно текла кровь, такъ что ничего романическаго и интереснаго въ этомъ не было, а была одна страшная, ненавистная дѣйствительность — жажда, изнемоганіе и тоска.

Мы дѣлали двѣ мили съ четвертью въ теченіе часа, и такъ продолжалось десять часовъ подъ-рядъ; обыкновенная наша ѣзда была восемь или десять миль въ часъ, потому не легко было свыкнуться съ этимъ черепашьимъ шагомъ. Когда мы пріѣхали на станцію, лежащую на окраинѣ степи, радость наша была такъ велика, что трудно найти, даже въ лексиконѣ, слово подходящее, развѣ только въ пространномъ съ картинками; но что касается бѣдныхъ муловъ, то, я думаю, собравъ всевозможные лексиконы на всевозможныхъ языкахъ, не найдешь подходящихъ словъ, чтобъ описать жажду и усталость ихъ. Чтобъ дать понять читателю, насколько жажда ихъ мучила, было бы все равно, что «позолотить золото или подбѣлить лилію».

Написавъ это изреченіе, мнѣ кажется оно плохимъ, ну, да что жь дѣлать, теперь уже не вычеркну. Мнѣ давно нравилось это выраженіе, я находилъ его граціознымъ и удачнымъ и все старался гдѣ-нибудь вписать, конечно, въ подходящемъ мѣстѣ, но все не удавалось. Эти усилія дѣйствовали плохо на мое воображеніе и потому разсказъ мой мѣстами немного безсвязенъ и не гладокъ. Въ виду этихъ обстоятельствъ рѣшаюсь оставить мое изреченіе тамъ, гдѣ оно вклеено, разъ оно, хотя временно, успокоитъ мои нервы.

Утромъ на шестнадцатый день нашего выѣзда изъ Сентъ-Жозефа, мы пріѣхали къ самому входу Скалистаго Кэньона, двѣсти пятьдесятъ миль отъ Соленаго-Озера. Гдѣ-то тутъ, въ этихъ мѣстностяхъ, далеко отъ жилья бѣлыхъ, кромѣ станціи, встрѣтили мы въ первый разъ въ жизни самый несчастнѣйшій типъ рода человѣческаго. Я говорю о гошутахъ-индѣйцахъ (Goshoots). Изъ того, что мы видѣли и слышали, они стоятъ гораздо ниже презрѣнныхъ индѣйцевъ, рудокоповъ въ Калифорніи; ниже всѣхъ дикихъ расъ на континентѣ, ниже даже жителей Terra del Fuegans; ниже готтентотовъ и въ нѣкоторомъ отношеніи ниже Kytches, жителей Африки. Право, шутки въ сторону, мнѣ пришлось перелистывать всѣ огромные томы Вуда «Варварскія племена», чтобъ найти дикое племя, подходящее къ гошутамъ-индѣйцамъ, и нашелъ только одинъ народъ — это бушмены южной Африки.