Марк Твен - Выдержал, или Попривык и вынес

Послѣ девятидневнаго ухода за капитаномъ ему стало лучше, но онъ былъ чрезвычайно слабъ. Утромъ мы перенесли его на кресло, онъ принялъ алкоголическую паровую ванну и мы снова перетащили его въ кровать. Нужна была чрезвычайная осторожность, малѣйшее рѣзкое движеніе причиняло боль. Гардинеръ поддерживалъ его за плечи, а я за ноги; къ несчастью, я споткнулся и больной всей своей тяжестью упалъ на кровать и застоналъ отъ боли. Никогда въ жизни не приходилось мнѣ выслушать такое количество брани! Онъ кричалъ въ изступленіи и все старался схватить револьверъ, лежащій на столѣ, но я этого не допустилъ; тогда онъ велѣлъ выгнать меня изъ дома, божился и клялся, что убьетъ меня, какъ только встанетъ на ноги и гдѣ бы ни поймаетъ меня. Я смотрѣлъ на все это, какъ на проходящую бурю, и зналъ, что это все одни слова; я также зналъ отлично, что черезъ часъ онъ все забудетъ и будетъ даже сожалѣть о сказанномъ, но въ ту минуту его поведеніе меня разсердило и настолько, что я рѣшилъ вернуться на Эсмеральду. Я видѣлъ, что теперь онъ могъ обойтись и безъ меня, разъ сталъ на враждебную ногу. Я поужиналъ и, когда взошла луна, пустился въ путь пѣшкомъ. Въ то время даже милліонеры не нуждались въ лошадяхъ, чтобы совершить путешествіе въ девять миль безъ багажа.

Когда я поднялся на гору, откуда виденъ былъ весь городъ, часы показывали безъ четверти двѣнадцать; я бросилъ взглядъ на гору, стоящую по ту сторону, и увидалъ при ясномъ лунномъ свѣтѣ массу народа, болѣе половины населенія ближайшихъ деревень, стоящаго вокругъ и около скалы «Обширнаго Запада». Сердце мое забилось сильнѣе и я сказалъ самъ себѣ:- «Они вѣрно сегодня ночью проникли дальше и, можетъ быть, ударили по богатой». Я направился туда, но потомъ раздумалъ, сказавъ, дѣло это не уйдетъ, а съ меня довольно на эту ночь, я немало поднимался по горамъ. Я вошелъ въ городъ и, проходя мимо какой-то булочной, увидалъ женщину, выбѣжавшую оттуда и умоляющую меня зайти къ ней и оказать помощь ея мужу, съ которымъ приключился ударъ.

Я вошелъ и увидѣлъ, что она говорила правду, но мнѣ показалось, что съ нимъ приключился не одинъ ударъ, а цѣлая сотня ихъ сосредоточилась въ одномъ. Около него стояли два нѣмца, тщательно старавшіеся поддержать его, но все было напрасно. Я выбѣжалъ на улицу, выкопалъ гдѣ-то полусоннаго доктора, привелъ его едва одѣтаго, и мы вчетверомъ въ продолженіе цѣлаго часа возились съ этимъ маніакомъ, пускали ему кровь, мочили голову, а бѣдная женщина тѣмъ временемъ, сидѣла и плакала. Когда ему стало лучше, докторъ и я ушли, оставивъ его на попеченіе друзей.

Было болѣе часа ночи, когда я вошелъ въ нашу хижину усталый, но веселый; тусклый свѣтъ сальной свѣчи освѣтилъ сидящаго за столомъ Хигбая, безсмысленно смотрѣвшаго на мою записку, которую держалъ въ рукахъ; онъ былъ блѣденъ, суровъ и имѣлъ видъ больной. Я остановился и смотрѣлъ на него, а онъ поднялъ глаза и устремилъ свой взоръ на меня. Наконецъ я спросилъ:

— Хигбай, что… что случилось?

— Мы разорены… никакой работы не сдѣлали… потайной слой для насъ потерянъ!

Этого было достаточно. Я присѣлъ убитый и пораженный. Минуту передъ этимъ я былъ богатъ и полонъ тщеславія, теперь же я чувствовалъ себя нищимъ и ничтожнымъ. Мы сидѣли тихо, поглощенные нашими мыслями, и невольно упрекали себя, безполезно вспоминая «зачѣмъ я этого не сдѣлалъ» или «почему я того не началъ», но ни тотъ, ни другой не проронили ни слова. Наконецъ мы стали взаимно объясняться, и тайна нашего горя разъяснилась. Оказалось, что Хигбая понадѣялся на меня, какъ я понадѣялся на него, а оба вмѣстѣ мы надѣялись на приказчика. Безумные! Въ первый разъ въ жизни случилось, что положительный и предпріимчивый Хигбай оставилъ столь важное дѣло безъ собственнаго надзора и не былъ вѣренъ самъ себѣ.

Но дѣло въ томъ, что онъ до сей минуты не видалъ моей записки и только сейчасъ вошелъ въ хижину, гдѣ послѣдній разъ видѣлъ меня. Онъ тоже оставилъ мнѣ записку въ тотъ самый злополучный день; подъѣхавъ верхомъ къ хижинѣ, онъ взглянулъ въ окно и, не увидавъ меня, швырнулъ записку на полъ черезъ разбитое стекло, самъ торопясь ускакать по дѣлу. Вотъ она и теперь лежитъ на полу, гдѣ девять дней пролежала, никѣмъ не тронутая:

«Не забудьте начать работы до истеченія десяти дней, У. проѣхалъ мимо и зоветъ меня. Я долженъ догнать его у Моно-Лэкъ и мы сегодня ночью выступаемъ. Онъ говорилъ, что на этотъ разъ онъ вполнѣ убѣжденъ, что найдетъ желаемое.

Хигбай».

У. означало, конечно, Уайтмэна. Этотъ трижды проклятый цементъ!

Вотъ какъ было все дѣло. Этотъ старый, опытный минеръ, Хигбай, не могъ устоять противъ обаянія этого таинственнаго чувства «цементнаго» сумасшествія, какъ не могъ бы не ѣсть, еслибъ испытывалъ голодъ. Хигбай мечталъ о чудесномъ цементѣ въ продолженіе цѣлыхъ мѣсяцевъ, и вотъ, несмотря на здравый умъ, этотъ человѣкъ уѣзжаетъ и бросаетъ на мою отвѣтственность руду, стоющую милліонъ такихъ еще не найденныхъ цементныхъ жилъ. Этотъ разъ за ними никто не слѣдилъ. Онъ выѣхалъ верхомъ изъ города среди бѣла дня — явленіе, настолько обычное для жителей, что никто не обратилъ на него никакого вниманія. Онъ разсказывалъ, что они всѣ девять дней усердно искали и разслѣдовали всѣ мѣста на горахъ, но все безуспѣшно; они не могли найти цемента. Тогда вдругъ напалъ на него паническій страхъ, сдѣланы ли необходимыя работы на заявленномъ мѣстѣ, чтобъ удержать его за собою, не помѣшало ли что ихъ произвести (хотя, откровенно сказать, я почти не допускалъ этого), и тотчасъ же рѣшилъ ѣхать домой. Онъ, пожалуй, пріѣхалъ бы во-время на Эсмеральду, еслибъ не его лошадь, которая отъ усталости свалилась, ему пришлось большую часть дороги сдѣлать пѣшкомъ. И такъ, оказалось, что онъ въѣзжалъ въ городъ съ одной стороны, а я въ тотъ же день входилъ въ него съ другой. Онъ, впрочемъ, доказалъ больше моего энергіи, такъ какъ прямо отправился на «Обширный Западъ», а не домой, какъ я это сдѣлалъ, но онъ явился поздно! Заявленіе наше было уже снято минутъ пять или десять тому назадъ, все было кончено, и толпа быстро расходилась. Прежде, чѣмъ уйти, онъ узналъ кое-что на мѣстѣ. Приказчика нашего никто не видалъ со дня нашего заявленія; онъ получилъ телеграмму изъ Калифорніи, требующую его немедленнаго и безотлагательнаго пріѣзда. Во всякомъ случаѣ онъ не произвелъ никакихъ работъ, и бдительный глазъ общины замѣтилъ это упущеніе. Сегодня — злополучный десятый день — ровно въ полночь руда эта сдѣлалась общественнымъ достояніемъ, уже въ одиннадцать часовъ гора была покрыта ожидающими. Это и была видѣнная мною издалека толпа, которую я принялъ за рабочихъ. Идіотъ я, больше ничего (мы всѣ трое не лишались права предъявить со всѣми другими, новыя требованія на руду, лишь бы только предъявить во-время). Ровно въ полночь четырнадцать человѣкъ, хорошо вооруженныхъ и готовыхъ оружіемъ поддержать свои требованія, прибили свои «заявленія» и объявили себя собственниками потайного слоя, назвавъ его «Джонсонъ». Но тутъ, откуда ни возьмись, явился А. Д. Элленъ, нашъ компаньонъ (старшій приказчикъ), съ заряженнымъ револьверомъ и требовалъ, чтобъ его имя было бы включено въ списокъ, а иначе онъ сумѣетъ раздѣлаться съ обществомъ Джонсонъ. Это былъ мужественный и рѣшительный малый и всякій зналъ, что сдержитъ слово, и потому пошли на компромиссъ. Они вписали его имя, но съ заявленіемъ только на сто футовъ, оставивъ себѣ по двѣсти футовъ каждому. Вотъ въ чемъ заключалась вся исторія ночного сборища; свѣдѣнія эти получилъ Хигбай отъ одного пріятеля, шедшаго вмѣстѣ съ нимъ домой.