Михаил Федоров - Искатель, 2014 № 06

Мишачок стоял перед высоченной, обитой черным поблескивающим дерматином дверью. За ней была святая святых — кабинет самого начальника курса школы безопасности Максякина. С мерзким холодком внутри ждал вызова. Руки мелко дрожали, по лбу катились капельки противного пота. Он нервно покусывал губу. Предчувствие неприятного разговора так и дергало его: ни с того ни с сего курсантов с занятий не срывают! А главное, в нем самом жило с некоторых пор самосознание человека нашкодившего и со дня на день ожидающего расплаты, хотя в тоже время малость уверенного, что возможная гроза благополучно минует его. Нет, не подумайте ради бога, что он был каким-нибудь внедренным в отечественные структуры западным агентом. Упаси Господи и пресвятая Дева Мария, Богородица Пречистая! Его грехи касались, так сказать, сугубо личной, интимной или попросту говоря амурной жизни, что по общечеловеческим меркам могло быть даже сочтено достаточно невинным, но по меркам этого строгого ведомства, еще не забывшего суконный шорох шинели Железного Феликса, подобная свобода нравов выглядела совершенно неприемлемой.

Суть прегрешения Мишачка была такова. Прошлым летом, отдыхая в Алуште в комсомольском доме отдыха по путевке, полученной с помощью отца через его личные связи, познакомился он с одной симпатичной киевлянкой Тамарой, комсомольским работником так сказать городского уровня, с которой само собой и произошли интимные отношения, чему он, собственно говоря, не придал поначалу особого значения. С мужиками так бывает иногда. Даже последовавшая за разлукой романтическая переписка, переполненная клятвами в вечной любви, ничуть не отяготила его. И только внезапное известие о том, что она в положении, заставило его не на шутку встревожиться. Подобная женитьба никак не входила в его планы, поскольку у него, иногороднего, уже имелся вариант с долговязой москвичкой — хозяйкой четырехкомнатного кунцевского терема, и ее между прочим тоже звали Тамара. Так и выходило по жизненному ранжиру: Тамара-Один, Тамара-Два. Подружек с подобным именем в его жизни было несколько, и у него в сознании сложилась цепочка легкой взаимозаменяемости Тамар, которые со временем становились как бы на одно лицо. Поэтому он, сделав решительный разворот, дал понять пылкой хохлушечке, что между ними все кончено и весьма деликатно предложил ей обратиться к врачу. Ему показалось, что она отнеслась к его совету с пониманием. И, вдруг, этот неожиданный вызов к начальнику курса. «Неужели она, киевлянка? — екнуло в груди Мишачка. — Не может быть. Заведение наше так просто не найдешь. Оно нигде не значится. Конспирация, что надо. Но что же тогда?» А других прегрешений у него вроде и не было.

— Подцыбин! Заходите! — громыхнуло из-за двери.

Он торопливо смахнул рукой бисеринки пота со лба и шагнул в кабинет.

— Товарищ подполковник! Курсант Подцыбин по вашему приказанию прибыл! — обратился Мишачок к лысому пучеглазому коротышке с голубоватыми погонами, восседавшему в кресле за массивным столом под огромным портретом такой знакомой фигуры в полный рост, точно только что сошедшей прямо с постамента на бывшей Лубянской площади. На фоне этой высокоторжественной рамы коротышка Максякин выглядел еще более плюгавым, вдавленным в кожаное официальное кресло, и еще более казалось подходила ему кличка Макей или куда язвительнее — Макака, неизвестно почему данная курсантами (Макей — все о'кей! Или: Макей — генеральский лакей!). На этот раз очевидно было, что далеко не все о'кей у встревоженной Макаки. Его глубоко спрятанные бесцветные глазки озабоченно бегали из стороны в сторону.

— Вы эту гражданку знаете?

В сторону Мишачка вытянулся едва ли не метровый, так уж показалось, палец начальника. Мишачок оторопел. Рядом никого не было. Косо повернулся и будто провалился в самого себя от полной безнадеги. На диване восседала киевлянка. Ее темные под воронье крыло волосы были туго скручены в замысловатый пучок на затылке, что делало ее значительно привлекательнее. Вот стерва. Ее широко раскрытые желудевые глаза вопросительно смотрели на Михаила, словно ожидая от него уже известного ответа. Вязаная кофточка на животе чуть топорщилась.

«Все-таки не послушалась меня, — огорчился Подцыбин. — Это сколько ему уже?»

Его залило внутри противоречивое чувство одновременного холода и тепла: холода от того, что «ну все, хана», тепла от того, что»… дите все-таки. Значит матерью будет. Вот и пусть воспитывает. Управится».

— Онемел что ли? — хрякнул Макей. — Водички может?

— Да нет, не надо…

— Значит, знакомы…

— Знакомы.

— Стало быть и писульки твои? — Максякин тряхнул над погоном пачкой конвертов.

— Мои, — тускло процедил Подцыбин.

В голове тут же пронеслось: «Вот жучка! Показать письма этому пердуну!»

— Ну я тут немножечко прочитал… по-диагонали, — развел короткими руками коротышка. — Жалоба поступила пока в устной форме. Но от дамы всяко зависит: может и написать.

— Нет, нет, ничего писать не буду. Я на совесть еще надеюсь, — быстро протораторила Тома.

Мишачок уловил торжественную нотку в ее голосе и успел заметить острые искорки в ее зрачках: «Надейся, надейся».

— Ответствуй, курсант! — голова Макаки чуть дернулась. — Гулял с дамой? Ребенка прижил?

— Ну вы же там прочитали, — пролепетал Михаил.

— Курсант Подцыбин! Не сможете уладить дело — диплома вам не видать. В солдаты пойдете, — сказал и тут же обратился к девушке. — Держите в курсе. Будет чудить — сообщите. Мозги быстро вправим. Все. Свободны.

— Пошли, — бросил Мишачок киевлянке, не глядя в ее сторону. — И как ты меня нашла, — произнес, когда они оказались в широченном, похожем на плац, коридоре.

— … Да уж нашла.

— Видать, сама чекистка!

— А что оставалось делать?

— Мы ведь расстались по-хорошему, — ногтем колупнул известку на стене.

— По-хорошему? — она огладила свой живот.

— Мы же договорились, — сказал, пряча глаза.

— Поздно уже было, — произнесла и резко добавила. — Да и не хотела я.

Когда вышли из темноты приземистой арки на улицу, Мишачок, глотнув теплого апрельского воздуха, выдохнул:

— Слушай, давай до завтра. Я сейчас не соображаю ничего.