Песах Амнуэль - Искатель, 2013 № 10

Синь моря казалась плоскостью, по которой к горизонту плыли люди, желавшие достичь конца земли, пусть ценой жизни — узнать неведомое. Но далекий горизонт оказывался недостижимым, убегающим, как убегала от адвоката разгадка дела Кирилла, чем оно закончится.

А пустующий галечный берег с редкими парочками почему-то натолкнул на странную мысль, что даже и тут, почти в безлюдье, не избежать тяжб, и здесь будут судиться за свои деньги и метры предприимчивые дельцы.

Из-за склона выплыла акватория Сочи, он пытался разглядеть суд, прокуратуру, полицию, которые теперь казались ненужными. Когда смотришь издалека, ущербная жизнь растворяется, мельчает, стирается.

Вздохнул:

— Да когда же прикроют все эти конторки… Выпустят Кирюху…

Вот бы!

Море вдруг представилось валом рассмотренных годами, столетиями дел, рассмотренных во всех судах прибрежных стран, и они покоятся, молчат, представляют архив для изучения или колышутся, волнуются, бушуют — отражают сутяжную жизнь.

Он выглядывал клин своих дел, также бурливших и также попавших в свою маленькую историю. И так его обдало нафталином, мертвечиной, столь близкой архиву, запаху пыли, что ему сделалось жутко.

Силы вдруг покинули его, и он заснул.

А открыл глаза в засыпанной снегом Ходыженской.

Теперь неслись по степи.

Сосед из станицы Северской говорил о сельской жизни, где уничтожили три колхоза. Где его жена, судья, пыталась призвать к порядку, и на нее ополчились местные воротилы. Что каждая станица Кубани — Кущевка, где бандиты убили девятерых человек и среди них детей. Как по указке из края, давят работяг, а те, кто отсидел, теперь верховодят и жируют.

Другой сосед из Северодвинска рассказывал, как блефует подводный флот. Когда спускают лодки на воду, а ракет на них нет. Как последние воинские части вывели с границы с Китаем, и не за горами то время, когда широколицый сосед с узкими глазами объявится на Двине, а сибиряки, обиженные властью, азиатов пропустят.

— Идите на Москву! — скажут они и откроют дороги.

Настолько чуждой казалась им столица.

Федин не знал, как возразить, глотал горькие факты, бросал взгляды на элеваторы, которые прибрали к рукам — кто угодно, но не сельчане.

Они словно гнали:

— Вали прочь! Вали!..

«Вали» торжествовало на. просторах былой державы.

Горше, когда не знаешь, что делать: бить кулаками, кричать или выйти на мороз, лечь на снег и охладиться, а если не поможет, остаться лежать и замерзнуть…

Зима принесла изматывающие суды с тяжбой за дом — дело выиграли; тяжбой за комнату девочки — и его выиграли; тянулось дело с сынишкой незрячей, которого могли упечь. Зима сопровождалась упадком сил у жены, которая пила антибиотики, а температура не падала. Ее положили в больницу, ставили капельницы, пичкали таблетками, и адвокат после судов спешил к ней, а она все бледнела, ее состояние расстраивало Федина настолько, что трудно было сказать, что сжигает его больше: дела или хвори подруги.

Стал замечать за собой: неожиданно мог заплакать, чего прежде за ним не водилось. Ни с того ни с сего — сидя в автобусе, на улице среди толпы — еле успевал закрыть рукой воспаленное лицо.

А ему надо было еще в Сочи, к Кириллу. Дело не завернули опять следаку, а послали в суд.

Федину не очень хотелось защищать Кирилла, так это дело высосало все соки. Но он ехал, снова за тысячу километров в Сочи, отрабатывать деньги, которые переводила поэтесса — «живым» или «не живым» он обязан был выполнить свою работу.

Лежал на верхней полке поезда и терпел. Боясь, как бы денежный ручеек от поэтессы не прекратился.

Теперь остро чувствовал связь с женой, от болезни которой холодели члены. В купе было светло от пронзительной белизны снега вокруг, что не давало возможности спрятаться от посторонних глаз иначе, как накрыться с головой одеялом.

Проснулся засветло:

— Туапсе…

На перроне сновали под зонтами люди.

Но только тронулись дальше на юг, как полетела белая крошка, вспенилась под откосом морская вода.

Он боялся думать о том, как его жена, боялся позвонить и не услышать ответа, боялся послать эсэмэску. И все же начал по буковке набирать:

«Л-ю-б-и-м-а-я…»

Слово, которое тысячу раз хотел произнести и умалчивал, не решаясь показать свои чувства.

«К-а-к с-п-а-л-о-с-ь?»

Замер в ожидании.

Отлегло, когда пикнула ответная эсэмэска:

«Готовлюсь к процедурам…»

Все стало безразлично: что рядом море, что заходят на рейд наливники, что пошли туннели, что вскоре Сочи. Хотелось своего очага, туда, где его подруга, и никуда более.

Ступил на сочинский перрон, накрылся зонтом и поспешил под сыпавшей льдистой крошкой в суд.

Секретарь суда протянула повестку: мол, мы вас ждали.

Помощник судьи огорошил:

— Суда не будет.

А медвежеподобный судья извинился:

— Вашего подзащитного не доставили…

Радуясь, что не пришлось изматывать остатки нервов, возмущался в коридоре суда:

— Вот так! Снова приехал из Воронежа впустую…

А потом раздраженно по телефону выдавал поэтессе:

— Вот такие у нас суды… Беспредел продолжается…

— Это они вас боятся, — слышался женский голос, на что он не знал, что ответить.

— Боятся. Как избегал вас следователь…

— Да, да…

Снова поспешил на вокзал, сел в тот же поезд, которым приехал, словно его вывезли за тысячу километров подышать морским воздухом, как солдата в краткий отпуск, и вот — отправляли назад.

Ехал и поражался пронзительному свету, стуку града по крыше вагона, строчкам дождя по стеклу, словно в одном пространстве вдруг уместилось и «плюсовое», и «минусовое», лед, дождь, сушь. Поражался взбаламученному морю с белыми гривами у галечной гряды. Поражался тому, на что внимания не обращал. И он понял почему: потому что это просто обязана увидеть его глазами его подруга, с блеском до слепоты, с мутью до дна, с дорожкой до горизонта.

Ему грело висок, покачивало, и вдруг щемящее чувство пронизало его так, что исказившееся от боли лицо обратилось чуть ли не в лицо старика.

Он вспомнил, как мало сделал для счастья жены, чудной киевлянки, которую любили все, как скромничал лишний раз обнять, потратить «копейку» на цветы, а теперь готов был отдать все оставшиеся деньги, лишь бы увидеть здоровой.

Ему показалось, что отныне он и живет ради нее. Ее спасения.

С вокзала сразу к ней. Она в прежней поре, со скачущей температурой. Как заведенный, ходил с нею по врачам, по магазинам — ей за питанием, как заведенный — около постели, теребил протянутую ему, как для спасения, руку. Ему было трудно думать, трудно что-то решать, хотелось скорее действовать, а вот что именно — не мог вложить в голову.

Когда попросила: