Николай Асанов - Волшебный камень

В этот день он с каким-то особым уважением расспрашивал Суслова, куда и как употребляется металл, который они ищут, дорого ли он стоит, и очень удивился, когда услышал, что стоит он много дешевле золота.

— К чему же ты такие муки терпишь? — вдруг спросил старик.

И во второй раз, как в селении, где он писал письмо Варе, пожалел себя Суслов. Но оттого что старик удивился его силе, геолог вдруг начал быстро и бестолково рассказывать Иляшеву поразительные истории разных открытий, каждая из которых была, как казалось ему, во сто раз труднее и горше их собственной.

Растроганный заботой старика, обогретый теплом костра и человеческим участием, съев сытный обед — хотя уже давно никакая еда не могла вполне насытить его, — оборванный и грязный, Суслов говорил об открывателях, чувствуя, как охватывает его зависть к ним, пусть ценой нечеловеческих усилий, но все-таки добившихся цели.

Вдруг Иляшев сказал:

— Завтра идем домой.

Сначала Суслов не понял. А когда до него дошел простой и ясный смысл сказанного, он вскочил, топнул больной ногой и злобно закричал:

— Как домой?

— Болен ты, — пояснил Иляшев.

— Ну нет! — рассвирепел Суслов. — Ты же знаешь, наверно, еще не один десяток таких мест, где твои предки жили. Пока все не обойдем, не вернемся! Слышишь?

Старик упрямо покачал головой и сказал:

— Дурак вышел на дорогу и нашел кошелек. Подумал дурак, что кошельками вся дорога усыпана, и шел по ней до тех пор, пока не умер с голоду. Мы тоже дураки. Но если дурак посреди дороги одумается, он глуп только на ту половину, которая позади осталась.

Суслов ругался, грозил остаться на привале и умереть, но Иляшев был непреклонен. Утром он повернул к Красногорску, словно у него в руках был компас. Суслов сверился по карте — они шли домой.

Через два дня они пересекли границу заповедника, входя в него с востока. Иляшев, увидев вдали Красные горы, заметно оживился. Он улыбался, разглядывая знакомые места. Он слушал цоканье белок, разговаривал с ними на беличьем языке. Найдя скелет задранного волками лосенка, он помрачнел, выругал своего помощника. Впервые он заговорил о своем лесном хозяйстве. Он был дома.

И в самом деле, звери словно узнавали его. Соболь пробежал над самой головой старика и долго смотрел на путников, неподвижно сидя на толстом суковатом кедраче. Лисица пересекла им дорогу, оглянулась и, будто узнав своих, не убыстрила шаг. А Иляшев шел между деревьями и разговаривал на родном языке с птицами, зверями и деревьями. И чем дальше он шел, тем печальнее становился разговор. Суслов заметил, что старик почти плачет, а слова его похожи на погребальное причитание.

Под вечер они пришли к Размытым горам. Когда-то здесь был мощный хребет, но время и вода состарили его, смыли горные кряжи, остались только черные зубья скал и камней. Здесь им предстояло заночевать в последний раз. До станции осталось двадцать километров.

Суслов развел огонь. Старик отошел подальше и застрелил кедровку. Геолог никогда не ел этой птицы, но теперь он был гостем и потому промолчал, не выразив неудовольствия.

Утром они долго лежали, тихо разговаривая о своем длинном, мучительном походе, пригреваемые дружелюбным пламенем костра. Идти осталось мало, можно было и не торопиться. Они вели безразличный разговор, будто условившись не касаться неудачи, не обсуждать нового похода, хотя Суслов уже знал, что никогда не сможет забыть этих месяцев и будет все снова и снова искать, один или вместе с Иляшевым, зимой или летом, потому что он должен найти металл, иначе перестанет уважать себя.

Медленно светало. Сполохи на севере проиграли последний раз, осыпав все небо и землю яркими разноцветными искрами, сначала разбросав до зенита блещущие полосы огня, а потом вдруг сникнув так, что стала видна робкая зимняя заря. Старик встал.

— Пойдем, Иванко! — сказал он.

Суслов обулся, сунув сразу занывшие ноги в крепления лыж и зашагал вперед. Но старик свернул с положенного пути, прошел несколько шагов, ударил палкой по снеговой шапке на камне. Снег осыпался с тонким скрипом. Старик ткнул палкой под камень. Суслов увидел дыру, вход в пещеру. Старик отстранился и сказал:

— Смотри!

Геолог ступил в пещеру. Она круто спускалась вниз. Стены ее были высечены человеком. Это можно было определить по неровностям в них, по углублениям, сделанным руками древних рудознатцев. Пол был усыпан остатками руды. Суслов сгреб в горсть тяжелую пыль и увидел зерна вольфрамита.

Геолог забыл обо всем. Он полз на четвереньках по спуску этого древнего шахтного хода, все более углубляясь по падению вольфрамовой жилы. Он как бы видел в темноте все извивы кварцевых пород. И когда он наткнулся на разрушенную ударами древних инструментов и брошенную жилу, он был уверен, что здесь будет много металла, знал, как начать добычу, как пробить квершлаг [27] Квершлаг — шахта, проложенная поперек падения жилы. , чтобы подсечь коренную жилу.

Шатаясь, он вышел на свет. Крикнул:

— Филипп Иванович!

Никто не отвечал. Он прошел по следам старика. Тонкий печальный голос донесся до него из зарослей ползучего кедрача. Геолог увидел сидящего на снегу Иляшева.

Старик сидел, скрестив ноги, и пел древнее охотничье причитание, похожее на заговор. Такими причитаниями старые охотники приваживали зверя, заговаривали ружье от промаха. Суслов прислушался.

Суслов осторожно тронул старика за плечо. Иляшев поднял незрячие, устремленные куда-то внутрь себя глаза и сказал:

— Иди, Иванко, иди… Пути у нас теперь разные. Тебе о людях заботиться, мне — о зверях.

Суслов постоял перед ним, но старик снова запричитал. Он вызывал зверей поименно, кликал соболя и куницу, белку и горностая. Он объяснял зверям, почему пришла пора уходить из обжитых мест и искать новой жизни; он просил у них прощения, что не нашел других угодий, где бы люди могли добывать нужный им черный камень. Суслов с удивлением и огромным душевным волнением слушал, как старик пытался объяснить своим питомцам острую нужду человека в черном камне теми же самыми словами, какими еще недавно сам Суслов объяснял это ему.

Прервав свое заклятие, которым он призывал на Гитлера лесные силы, Иляшев еще раз обратился к Суслову: