Сергей Песецкий - Любовник Большой Медведицы

— Стой! Последний раз говорю! Застрелю!

Не останавливается. Стреляю, целясь в левую руку выше локтя. Как только раздался выстрел, тот рухнул на землю и заголосил пронзительно: «О-го-го-го-го!»

Орал так, будто обрадовался до беспамятства, или перекликается с кем. Совсем не похоже на крик боли и отчаяния. А он все дерет глотку. Кричал страшным голосом, который подхватило эхо и далеко разнесло по лесу.

— О-го-го-го!

Чувствую — бледнею. Хочется в лоб ему пальнуть, только чтоб не орал так страшно. Чего он так выливается? Не от боли же? Знаю по опыту: боль от раны он не чувствует. И рана легкая. А может, от отчаяния, что удирать не может?

— Вставай! — кричу ему.

Он с места не двигается и еще страшнее орет:

— О-го-го-го!!!

Между деревьями сверкает свет фонаря. Приближается ко мне. Это Грабарь. Наклоняется над раненым.

— Что с ним? — спрашивает.

— Останавливаться не хотел! Несколько раз кидался наутек! Ударил меня. За пистолет хватал… Прострелил я ему руку.

— А отчего сразу ему не всадил? Нашел забаву! Он бы с тобой не забавлялся! — И сказал раненому: — Ну, вставай! Мигом! В лоб шмальну, а обыщу труп!

Раненый встал и, наклонившись влево, пошел к дороге. Подошли мы к мостку у поляны. Увидели двоих, лежащих на земле. Были это «повстанцы», пойманные Щуром у кустов, где хотели спрятаться от погони. Обыскали их. Ничего при них не оказалось. Принялись мы очень тщательно обыскивать моего пленника. Нашли на нем только десятку золотом и несколько серебряных рублей. Оттого очень удивились.

— Зачем удирал, холера? — ругался Грабарь. — Пулю захотел поймать?

Потом сказали «слонам», чтоб забирали с собой раненого, да и отпустили их. Те быстро утешились. Подхватили раненого под руки и пошли по дороге к границе.

Во время дела Щур прятал лицо в тени и не разговаривал. Хоть и замаскировался (налепил рыжие усы), боялся, что его узнают.

Когда выдалось свободное время, осмотрел парабеллум. С чего он не выстрелил? Причина оказалась неожиданной: пистолет был в полном порядке, но я во время суеты со «слоном» случайно поставил его на предохранитель. Потому и выстрелить он никак не мог.

Не повезло нам в тот раз. Ничего не взяли, группы не разбили. Только человека ранили. Когда обыскивал его, увидел, что рука целая, а пуля пробила мясо на боку, слева от грудной клетки.

Чуть позже я нашел во рву кота. Не испугали его ни крики, ни выстрелы, ни беготня, ни вспышки света от фонарей. Наверное, очень был опытный котяра, много в жизни повидал всякого. Трудно его было удивить или испугать.

Пару дней просидел я один на мелине в Красносельском лесу. Щур с Грабарем понесли за границу шкурки продавать: много их очень набралось. А я остался в лесу, чтобы выследить Казика Паяка, проводившего большую группу «повстанцев». Донесли мне: группа Казика два раза возвращается из Советов без товара, а на третий раз несет много шкурок. Вот и нужно было так улучить, чтобы подловить группу, когда будет возвращаться со шкурками, купленными за три ходки с товаром. Красносельский лес, где намеревались ограбить партию, проходила та группа одной из четырех дорог. Если внимательно наблюдать, как ходят, и смотреть, по какой дороге и с каким товаром прошли, то можно более или менее точно определить, когда и по какому пути будут возвращаться из Советов, неся шкурки.

Вот и сидел, записывал маршруты группы Паяка. Пока не пропустил ни одной ходки. Каждый день вечером и утром пересматривал следы на четырех «дорогах», какими обычно ходила через лес группа Паяка. Потом я стирал те следы с грязи и песка, с берега речушки и дороги, чтоб можно было различить новые. Оттого мог в точности определить, по какой дороге пойдут «слоны» в следующий раз.

Щур с Грабарем обещали вернуться самое большее — через неделю. Должны были продать шкурки и принести еды, табака и спирта. А уходя, оставили мне немного солонины, неполную бутылку водки и несколько плиток шоколаду. Предстояло мне обойтись этим до их возвращения.

Вскоре после ухода коллег начался ливень. Лило без перерыва день и ночь. Вымок я насквозь. Назавтра начал делать шалаш — получился хлипкий, тесный и протекающий. Надрал я древесной коры и принялся делать большую крышу. Работал долго, обдумывая каждую мелочь, отвлекаясь работой от скуки. Наконец, закончил крышу и укрепил ее на четырех опорах над кострищем, которое дождь обычно заливал. После, укрытый от дождя, достроил три боковые стенки, чтобы косо падающий дождь не заливал под крышу.

Дрова для костра были мокрые, дымили. Это и раздражало, и было опасно — дым мог издали выдать мое лесное укрытие. За километр от него я нашел сложенные в поленницы сухие березовые дрова. Снял с одной поленницы верхний мокрый слой и принялся носить к себе сухие поленца. Укладывал их под крышей, чтобы не вымокли от дождя. Вот так и обзавелся припасом для костра, и укрылся как следует от непогоды.

Кот был все время со мной. Когда лить прекратило, ходил в лес. Возвращался мокрый, терся об меня, грелся у огня, пел мне свою монотонную песенку. Веселей мне было с ним. Я говорил с ним, делился остатками еды, а он все принимал с необыкновенным достоинством. Хотя, несмотря на высокомерную мину, выглядел мой товарищ с отрубленным хвостом и обшарпанными ушами как настоящий бродяга, совсем не как упитанная домашняя гроза мышей.

Вечером я уходил в лес. Натягивал на хорошо известных тропах нити. Загораживал проход слегка укрепленными веточками. На берегах рек и ручьев, в местах бродов, затирал старые следы, чтобы после прохода группы остались свежие. Затем возвращался в укрытие. Не раз плутал в ночной темноте, подолгу искал его. Добравшись, подкладывал дров в укрытый глубокой ямкой огонь. Загораживал свод в шалаш, расставлял вокруг разные преграды, чтобы подбирающиеся к шалашу люди наделали побольше шума. Потом пек картошку. Ел ее с солониной, выпивал немного спирта и, не добавляя больше дров, чтобы не было лишнего света, укладывался спать на смолистых, обгорелых у огня еловых лапках.

Дождь барабанит по крыше, журчит вода, стекая со скатов. Жар от костра наполняет теплом мое тесное укрытие. Кот жмется ко мне, мурлычет песенку. Оружие у меня наготове, хотя ощущаю себя в полной безопасности. Кто сюда доберется в темноте?.. Ночь, мать несчастных изгоев, вынужденных скрываться от людей, укрыла меня своей завесой.

С утра иду наблюдать следы, оставленные ночью на тропках и тайных проходах. Запоминаю все тщательно, делаю выводы.

На следующий день после ухода коллег в местечко я заметил, что группа Паяка вернулась в Польшу. С того времени они за границу и не ходили. Может, ливни им помешали? Когда б я даже и не заметил их прихода в Советы, заметил бы их возвращение. Почти ничего не ускользает от моего внимания. Знаю, сколько мелких групп пошло в Советы, сколько вернулось. Узнаю это по следам и многим деталям — они, вместе взятые, дают точную картину ночной жизни в приграничье.