И Ковтун - Азиатский аэролит. Тунгусские тайны. Том I

Гина нетвердым шагом вошла в свою уборную, с трудом опустилась на диванчик. В зале бесновался джаз. В уборную долетали отдельные высокие ноты и грохот барабана. Голова устало упала на руки.

«Колумбия» тонула в электрическом ливне разноцветного огня. Световые рекламы пламенно чертили одно только слово: «Колумбия», «Колумбия», «Колумбия».

Джаз неистовствовал. Казалось, гудит метель, воет нечеловеческим стоном, точно так же, как восемь лет назад в глухой тайге. И так же кажется, что вокруг простирается страшная холодная пустота.

Гина вздрогнула. Напротив стояла тихая служанка:

— Мисс, вам пора одеваться. Позвольте принести одежду.

Подняла глаза и покачала головой:

— Нет, Эли, не надо. Я сегодня не выйду на сцену.

Лицо Эли передернул ужас: «Что говорит мисс? Мисс сошла сума!»

Минуту спустя вбежал испуганный директор:

— Боже мой, что случилось? Мисс Марич, неужели вы хотите опозорить «Колумбию»?! Одну, одну песенку, только одну. Одну маленькую песенку! Сегодня у нас сливки Нью-Йорка. Не верю и верить не желаю! Через три минуты я вернусь. Уверен, мисс Марич будет уже одета.

Он озабоченно выбежал прочь.

Эли молча стояла и услужливо подавала одежду. Гина чувствовала, как билась в голове назойливая мысль: «До чего тоскливо, до чего тоскливо».

Служанка осторожно начала натягивать на ноги золотые туфельки, — ноги мисс были вялыми и безвольными.

…Черной пропастью показался глубокий знакомый зал. Гина подошла к самому краю; казалось, сделаешь шаг — и полетишь в бездну. Будто простерся безбрежный океан, а где-то вдали мигает огонек парохода. Вспомнила популярную уличную песенку про Мези и капитана Джо. И неожиданно даже для себя, Гина запела песенку о том, как Мези увидала на пристани капитана Джо, увидала и заплакала от радости. Затем капитан Джо улыбнулся Мези, и она заплакала от счастья, а когда капитан Джо отправился в поход — Мези зарыдала от горя.

Тихий мучительный финальный аккорд песни полетел в черный зал. И в тот же миг черный провал взорвался людским несдержанным ревом удовольствия, бешеными аплодисментами, дикими криками. Вежливые, тактичные джентльмены перегибались через стулья, бортики лож, кресла, широко разевая рты и издавая довольные звуки. Зал бушевал, зал буквально ревел от радости.

Как же, невероятно, неслыханно! Талант! Прекрасная Регина Марич сегодня так бесподобно пела, так бесподобно всхлипывала, так бесподобно роняли ее глаза настоящие неподдельные слезы!

Оглушенная аплодисментами, болезненно улыбаясь, Гина нетвердой походкой скрылась за кулисами. Позади бушевали аплодисменты, возгласы, рев. Такой успех выпал ей впервые в жизни.

В уборной села против огромного, во всю стену, зеркала, безразлично наблюдала, как из глаз текли одна за другой прозрачные, кристальные слезы. «Как тоскливо, как больно, какая пустота».

В зеркале заметила согнутую фигурку Эли, худенькие плечи служанки часто вздрагивали — она тоже плакала. И неожиданно близкой, нежной стала эта тихая, худенькая девушка. Гина тихо повернула к ней голову.

— Вы плачете, Эли?

Девушка всхлипнула.

— Да, мисс.

— Значит, Эли, вы тоже любили?

— Да, мисс.

— И вам было больно.

— Да, мисс — он не любил меня.

Гина утерла слезы и сама по-детски всхлипнула.

— Мне хуже, Эли — он любил меня.

Эли удивленно поглядела на мисс — иногда она совсем не понимала свою госпожу.

Двадцать три (да еще и неполных) года, крепкий, тренированный организм, веселый непоседливый нрав плюс май и любовь волей-неволей обязывали Аскольда быть стопроцентным оптимистом.

Да и откуда мог взяться чертов пессимизм, когда все мышцы наполнены неудержимой молодой силой, в русой кудрявой голове тысячи планов и проектов, и все желания и перспективы стоят близко и четко, перед самым носом, кажется — протянул руку и готово — все желания в цепких молодых пальцах.

А ко всему этому над городом раскинулся май и Аскольд не сегодня-завтра должен жениться. Последние дни он ходил как наэлектризованный этой мыслью и даже, идя по улице, начинал ни с того ни с сего улыбаться людям, которых видел впервые.

Черная душистая майская ночь застала сегодня Аскольда на скамейке перед дверью его квартиры. Он присел отдохнуть и немного умерить бьющую через край радость. Но спокойствие никак не приходило — напротив, несмотря на все усилия, мысли начинали водить в голове бешеный хоровод.

Завтра — Загс! Черт возьми, такое короткое и, кажется, простое слово, а какое приятное. Аскольд почувствовал, как его и без того переполненное счастьем тело вновь наполнилось непрерывным кипением. Еще немного, и он начнет прыгать на одной ноге, как школьник, или ходить вниз головой на руках. Кажется, появись кто — и он предложит незнакомцу помериться силами.

Аскольд сорвался со скамейки, выпрямился, хрустнул мышцами и решительно дернул за ручку звонка.

Легко перепрыгивая через ступеньки, направился к себе в комнату.

Комната Аскольда и все ее убранство как нельзя лучше отражали характер хозяина и те двадцать две профессии, что он перепробовал (и, как водится, забросил) за свой короткий век.

Соседство с сапожной мастерской довело десятилетнего Аскольда до того, что он ушел из подготовительного класса гимназии, решив, будто нет на ничего приятнее жизни сапожника. Два месяца — и он научился довольно прилично сучить дратву и тачать сапоги. Но, к великой радости матери, вскоре разочаровался, опять захотел в школу.

Конечно, скоро вновь заскучал. Но здесь история пришла на помощь Аскольду — гимназию закрыли. Тогда он с радостью начал торговать семечками, папиросами, а после жизнь его стала такой, какую увидишь разве что на киноэкране. За 12 лет он успел поучиться в трех техникумах (конечно, не закончил), в четырех профшколах (тоже не закончил), поменял десяток должностей, мечтал стать ученым, а потом захотел слесарить. Начал писать стихи, изучал химию, учился на кооператора, интересовался педагогикой, увлекался медициной, играл в театре, работал в газете репортером и, в конце концов, решил стать кинооператором.

И всюду не без успеха. Увлекшись каким-нибудь делом, тратил все деньги на соответствующую литературу, просиживал ночи. Удивлял всех, и все были уверены, что растет талант. Надежды были, разумеется, напрасны.

И единственное, что никогда не надоедало, что всегда волновало непоседливую натуру, влекло, заставляло забыть обо всем на свете — это путешествия.

Аскольд зажег свет и отворил окно. Ночь вторглась в комнату влажным холодноватым воздухом и обняла своими лапами русую взбаламученную голову. Неподалеку шевелился и тяжело дышал темный ботанический сад, с его дыханием врывалось в окно соловьиное щелканье и далекое кваканье лягушек. Где-то вдали, за садом, высекал искры и громыхал запоздалый одинокий трамвай.