Николай Павлов - Тринадцать сеансов эфиризации. Фантастические рассказы

Николай Демьянович Паклин был человеком одного типа с Лагуниным и мною.

— Что это такое? — спросил я, обращаясь теперь к Паклину.

— Это? Вы не знаете? Это — эфиризация…

— Эфиризация?!

— Да… Люди, не испытывавшие действия эфира, называют зфиризацию утонченным пьянством, но это неправда. Эфир не опьяняет, он не затемняет рассудка, он только отрешает дух от тела, уносит человека с земли. Эфир — это родной брат опиума и гашиша…

— Но ведь употребление его, должно быть, очень вредно?..

— Д-да… пожалуй… Впрочем, вредно все, употребляемое в излишке…

— Скажите мне, — начал я, теряясь от этого открытия: — это — эфир?., их много… как он называется? как его употребляют? какое он производит действие?

— Я не имею права сказать вам название этого эфира… Я очень жалею, что узнал это название сам. Его вдыхают… Последствия эфиризации проходят через 5-10 минут. Что касается до действия, то посмотрите…

Я взглянул на Лескова.

Он оторвался от стакана и сидел, откинувшись на спинку кресла.

Его поза, лицо — выражали полное достижение всего, что составляло когда-нибудь предмет желаний человека.

— Наблюдайте, — сказал Паклин и, отойдя от меня, взял стакан, оставленный Лесковым, сел на стул и наклонился над отверстием стакана.

Лесков внезапно вскочил и, смотря перед собой, протянул руки вперед.

— Ах! вот! вот! — повторял он безумным, радостным шепотом.

Мне было жутко и любопытно; я осторожно подошел к нему и спросил:

— Что ты видишь?

Лесков быстро повернулся ко мне.

— Этого нельзя рассказать, ты не поймешь…

И он с благоговейным, любовным восторгом опустился на колени.

— Это — женщина? — добивался я.

— О нет!., я не вижу ничего особенного, но… — Он снова умолк.

Я пожал плечами и вопросительно взглянул на Паклина; тот сидел неподвижно; когда он поднял от стакана свою голову, я не узнал его.

Та же самая улыбка безумного торжества. Морщины на лбу разгладились, складки разошлись.

Он широко жестикулировал и говорил что-то бессвязно и отрывочно.

Лагунин сидел в прежней созерцательной позе; Лесков лежал теперь на кровати, издавая по временам крики дикой радости.

Это странное трио внушало ужас. Обстановка, как нельзя больше, способствовала впечатлению.

По комнате ходили волны какого-то густого, опьяняющего тумана.

Одна из двух свечей догорела до конца и зажгла бумагу, которой была обернута. Яркое, колеблющееся пламя придавало фантастические очертания всем, находящимся в комнате, предметам.

Я начинал пьянеть от тяжелой, удушливой атмосферы комнаты. Страх прошел и заменился чувством решимости и беззаветной удали. Мне, как сказочному богатырю, казалось, что если бы был столб от земли и до неба, я повернул бы всю землю.

Я решительно подошел к столу.

Когда я приставил свой рот к отверстию стакана и вдохнул несшиеся из него острые испарения, у меня начались приступы легкого кашля. Я сделал еще несколько вдыханий и почувствовал сильное головокружение. Опьянение производилось быстро. Прежде всего, меня поразило ощущение какой-то жгучей, но сладкой боли в груди. Сердце билось усиленно и замирало так, как это бывает, когда находишься на страшной высоте и ежеминутно рискуешь упасть с нее. В то же самое время, это замирание сердца имело свою приятную сторону. Казалось, что весь организм потрясен каким-то радостным, счастливым для меня событием, и это потрясение сосредоточилось исключительно в сердце. Мои губы непроизвольно складывались в улыбку; я хотел удержаться и… не мог. Чувство восторга поглощало меня все больше и больше. Я захохотал, неудержимо, громко, как не смеялся давно, может быть, никогда.

Несмотря на это непроизвольное выражение веселости, я сохранял полное самосознание. Головокружение прошло, и мозг был совершенно чист и ясен.

— Как хорошо! — думал я. — Отчего это? С чем это можно сравнить? Прежде всего, чувственность не играет здесь никакой роли… О, да, никакой! — повторял я мысленно с благородным, но смешным теперь для меня экстазом. — Это — вот что: если бы я любил чисто и свято, если бы я был любим и… она, любимая девушка, умерла, а потом неожиданно я увидел ее снова прекрасной, любимой, любящей!..

Это положение привело меня в такой восторг, что я не мог более сдержать себя и закричал.

Мой крик смешался с восклицаниями неудержимой радости Лагунина и Павлина.

На этом прерываются мои воспоминания о первом сеансе эфиризации. Я впал в беспамятство и очнулся только на другое утро. Пробуждение было ужасно. Я не страдал ни одним из тех последствий, которым подвергаются пьяницы после бурно проведенной ночи. Моральные наслаждения дали в реакции моральные же недуги. Преобладающим чувством, когда я проснулся, было отвращение. Мне было невыносимо противны и серый день, и убогая комната, и я сам… особенно, я сам.

Лагунин ходил по комнате, сумрачный и озлобленный.

— Что это за гадость мы вчера делали? — спросил я, и меня рассердил и звук моего голоса, и нелепость вопроса.

— А что, тебе очень скверно? — ответил он мне вопросом, с злорадным, как мне показалось, любопытством.

Я промолчал.

— Эфиризация, — продолжал он задумчиво, — верный способ уйти от мерзости бытия.

— Что такое «мерзость бытия»? — спросил я.

— Все! Хотя бы эта постоянная и насущная необходимость заботиться о своем брюхе, ничтожном, но прожорливом брюхе, часто совершенно убивающем дух, на счет которого существует.

— Впрочем, дело не в том, — продолжал Лагунин, — я хотел только сказать, что человек, подвергавшийся накануне действию эфира, должен презрительно улыбнуться, плюнуть, отвязать шнурок от халата, накрутить его, вот так, на гвоздь…

И Лагунин, говоря последние слова, оторвал пояс своего халата и привязал его к гвоздю.

Я не знал, дурачится он или…

— Сделать маленькое приспособление и… finita la comedia!

Он быстро всунул голову в сделанную петлю и повис, подогнув колени, так как гвоздь был прибит ниже человеческого роста.

Я бросился к нему, схватил лежавший на столе нож и перерезал шнурок.

— Что ты?! С ума сошел! Что ты делаешь!

Лагунин сделал гримасу.

— Я пошутил, — тихо сказал он.

Следующая за тем неделя не принесла с собою ничего нового. Наши волнения поулеглись; я не мог без содрогания слышать самого запаха эфира. Лагунин тоже пришел в нормальное состояние, по-прежнему много говорил, горячо возмущался, бедствовал и ровно ничего не делал.

В один из вечеров Паклин рассказал нам, что первые сведения об употреблении эфира он получил от доктора К-ка, занимавшегося изучением действия эфира на организм при составлении своего сочинения «Учение об истерике». По словам Паклина, действие эфира не ограничивалось приведением человека в идиотически-блаженное состояние; при продолжительном употреблении эфир вызывал галлюцинации, свойства, в большинстве случаев, приятного и всегда строго отвечающего индивидуальным особенностям человека. Так, любитель музыки, имея галлюцинации слуха, наслаждается звуками; субъект с сильно развитым чувством потрясается драматическими сценами из своей жизни. Самолюбивые и гордые люди получают, в реальных образах, полное удовлетворение своей гордости и т. д. сообразно с индивидуальностью каждого.