Николай Камбулов - Тринадцать осколков

В комнате сижу один. Мать ушла на колхозный огород. Скоро вернется. Придет, как всегда, сядет у стола и будет молча перебирать бахрому шали: в это время она думает об отце. Зашумлю — обижается: посмотрит на меня большими темными глазами и упрекнет:

— Быстро ты забываешь отца…

Мне становится обидно: я любил отца и никогда не забуду его. Он испытывал на себе какое-то изобретенное им лекарство, чуть изменил дозировку — и организм не выдержал… Его уважали в станице, но похороны прошли как-то незаметно. Людям было не до врача — в тот день радио сообщило о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Мама этого не понимает.

Перед нашим окном здание райвоенкомата. Здесь днем и ночью толчея — формируются роты и отправляются на фронт. Мать опасается, что я тоже могу уйти с какой-нибудь частью и ей придется одной остаться со своим горем. Но, дорогая мама, я уже взрослый, перешел на третий курс литфака. О моя умная, трудолюбивая! Как ты этого не поймешь — я не могу оставаться дома.

Убираю в комнате, развожу примус, готовлю обед. На это уходит час. Потом подхожу к окну и снова смотрю на людской муравейник. Весь мир представляется горящим факелом… И дым, дым, густой, черный, стелется по земле, как гигантское половодье… Так в воображении рисуется война.

Выхожу на крыльцо. У порога стоит Шапкин. Он одет в красноармейскую форму.

— Захар, ты откуда?

— А-а, признал… Я, брат, теперь боец… С прошлым покончено, отпустили. Не успел порог переступить, как тут же и повестка: явиться на призывной пункт.

Он поднимается по ступенькам, что-то рассказывает о своем скитании, но я слушаю его плохо. Прошлым летом Шапкина судили за какие-то фальшивые документы, по которым он устроился заведующим гастрономическим магазином. Тогда Захар приходил в больницу, упрашивал отца выдать ему справку о том, что у него плохо со здоровьем. Родных у него не было, жил на частной квартире, снимая маленькую комнатушку. Не знаю почему, но Захар часто приводил меня к себе, угощал колбасой. И вдруг узнаю: Шапкин совершил преступление. Я не поверил этому и просил отца помочь Захару. Шапкину нужна была справка, что он нервнобольной. Конечно, отец на это не пошел. Захар был осужден на один год.

— Пришел поблагодарить твоего батюшку… Впрочем, старое вспоминать не время. Тебя-то еще не забирают?

— Сам думаю идти. Здесь формируется часть. Как думаешь, возьмут?

Захар окидывает меня взглядом с ног до головы:

— А чего тебе там делать? В первом же бою заскулишь… Я, брат, фронт знаю. На Хасане приходилось ходить врукопашную…

— Ну и что?

— Да ничего… А ты что, серьезно решил? — вдруг спрашивает он, улыбаясь одними глазами.

— Серьезно.

— Правильно поступаешь. Если бы мне повестки не прислали, я все равно пошел бы. Вон школу видишь? Приходи, там наша рота, вместе будем служить. У нас хороший командир… лейтенант Сомов. Он меня отпустил на два часа. Так что ты давай. Нынче каждый обязан быть там… лицом к лицу с врагом. — И, сбежав с крыльца, повторяет: — Приходи, приходи, Самбуров. Уж мы им там покажем, как на Россию поднимать руку.

Гляжу ему вслед и думаю: «Вот вам и Шапкин. Молодец!»

Поздно вечером приходит мать. Не раздеваясь, она тихонько садится рядом, прижимает меня к груди:

— О чем думаешь, Коленька?

— Ни о чем, мама.

— Не оставляй меня одну… Я знаю, ты уходить задумал.

— Мама…

— Не обманывай… Все уходят, и ты должен быть там.

Чувствую, как дрожат у матери руки. Мне не хочется ее огорчать. Она славная, хорошая, самая хорошая.

— Мама…

— Молчи, молчи!..

Где-то далеко в стороне рвутся бомбы. Может быть, это бомбят Ростов?

— Пойми, я же комсомолец, я не могу…

— Молчи, молчи… Молчи, сынок!

Мы идем спать. Я ложусь в передней. Но через час поднимаюсь, приоткрываю дверь спальни: мать лежит на кровати. Беру листок бумаги и торопливо пишу: «Не обижайся, родная. Ты самая лучшая…» Хочется написать много, но не нахожу слов.

Переступаю порог. Шаг, второй — и я на крыльце. Какая-то сила тянет к окну, еще разок взглянуть. Припадаю к холодному стеклу — и отталкиваюсь: мать смотрит на меня, прижавшись к окну. Губы у нее дрожат, по щекам текут слезы, она напутственно машет рукой: «Иди, иди… Не останавливайся, сынок…»

Прыгаю с крыльца. Формировочный пункт рядом.

Часовой стоит у ворот.

— Товарищ, мне бы в часть попасть…

— А ты кто? — Голос знакомый: это же Захар! С радостью отзываюсь:

— Захар, это я, Самбуров!

— Валяй отсюда, чего стоишь, здесь тебе не пункт скорой помощи. — Он освещает меня карманным фонариком. Не узнает, что ли?

— Слышишь, это я, Самбуров.

— Уходи, уходи, нечего тут стоять, — повторяет он.

— Товарищ Шапкин, вы с кем там разговариваете? — спрашивает кто-то издали.

— Да вот тут какой-то рвется в роту.

Слышатся шаги. Передо мной вырастает высокая фигура военного. Глухой щелчок — и пучок света выхватывает меня из темноты.

— Пойдемте, — приказывает командир.

Ведет мимо Шапкина. Захар смеется:

— Ну как, помучил я тебя?.. Злее будешь, Николай.

Входим в помещение. На полу, плотно прижавшись друг к другу, лежат бойцы. Многие в штатском. Из-за стола навстречу нам поднимается огромный красноармеец.

— Командир роты не приходил? — спрашивает его высокий, с большими красными звездами на рукавах. «Политрук» — определяю я.

— Был, товарищ Правдин, ушел в штаб, вроде как завтра отправляемся.

— Значит, на фронт желаешь? — спрашивает меня Правдин, потом поворачивается к бойцу: — Как, Кувалдин, возьмем? Паренек вроде нашенский.

— Хрупок больно, — окает красноармеец.

— Оружие знаешь? — продолжает политрук. — Из винтовки стрелял?

Он достает из сумки гранату.

— Разбери. Смелее, капсюля нет… Та-ак, — тянет политрук. — Правильно действуешь. — Он дает мне винтовку и просит назвать основные части. Когда я успешно выдерживаю экзамен, Правдин решает: — Хорошо. Утром получите обмундирование, винтовку.