Иван Коновалов - Сержант и капитан

Станция Дьячье. Полк собрался как боевая единица. Два батальона — 1-й и 3-й. Славно. И артиллерия теперь своя есть. Настроение даже у меня улучшилось. Наша новая задача — занять оборону на широком фронте между Окой и правым флангом Дроздовской дивизии. Сегодня писать что-то не хочется. Пришел в 3-й батальон, он был расквартирован в теплушках, и принял свою роту у поручика Иванова. Его переводили в запасной батальон. Тяжелая форма чахотки. Мы перебросились всего несколькими незначительными словами.

Ничего не меняется, в этой роте тоже одни мальчишки-студенты и крестьяне, с десяток пленных красноармейцев. На 120 человек всего 10 старых добровольцев. Унтер-офицеры и фронтовики Великой войны. Некоторые знакомы мне. Фельдфебель Сидоров Семен, георгиевский кавалер, удовлетворенно погладил нафабренный ус, увидев меня, и заметил:

— Ваше благородие, Иван Павлович, помните меня под Кагальницкой? Ловко вы тогда краснюка прикололи, что мне в спину целился. Разрешите сказать, что рад служить под вашим началом.

— Помню, Семен Аркадьевич. Надеюсь на твою помощь с молодыми.

— Да вы не сумлевайтесь, парнишки толковые.

Запомнился на станции один дед. Такой бородатый и древний, что, наверное, видел нашествие Наполеона. Стоял в стеганом рваном полушубке и валенках, с надетыми от грязи лаптями, среди всей этой железнодорожно-солдатской суеты и продавал папиросы. Утверждал, что табак Асмолов № 7. Я поверил и купил у него россыпью три десятка и спросил:

— Как дела, дедушка?

— Дела как у всех, ваше благородие, ждем, — шамкнул дед в бороду.

— Чего ждете?

— Когда вам убивать друг дружку надоест.

— Смело говоришь. Мы же за правое дело бьемся. За освобождение России. Неужели ты, мудрый старый человек, этого не видишь?

— Я много чего вижу, — прищурился дедок, — Да тока то ж самое мне один красный командир говорил, зараз, за денек до вашего прихода. Моя вера мертвая, мне все равно скоро помирать. Одно скажу, господин офицер. Вы святого креста не сняли, и в том, может, ваша правда. Сражайтесь, покуда сил хватит, если мириться никак нельзя.

— Нельзя.

— Не повезло вам, — дед безнадежно махнул рукой побрел, хромая, в сторону прибывающего нового эшелона.

8 октября 1919 года. Получен приказ — перейти в настоящее наступление на Кромы. Во фланг обходящей собравшихся под Орлом корниловцев красной ударной группе. Сейчас мы знаем, что кроме латышей, в этой группе червонная кавалерийская бригада и бригада Павлова. Хороший офицер, знал его еще по Великой войне. Капитан лейб-гвардии Волынского полка. И я капитан. Смешно. У него бригада, и он теперь красный генерал, а у меня рота.

Латышской дивизией командует генерал Мартусевич, Южным фронтом красных — полковник Егоров. Бывшие. Ничего не понимаю.

Нет, когда все начиналось, в конце 17-го, многие устали от войны, многие не могли понять, что происходит, метались, многих силой заставили идти служить в Красную армию. Но сейчас конец 19-го. Все точки над «i» расставлены. Бывшим офицерам большевики никогда не будут верить полностью.

10 октября 1919 года. Вчерашним морозным утром наши колонны выступили на Кромы. Колонны шли образцовым порядком, но в нехорошем молчании, без песен, без шуток. Мы понимали, что нас ждет большая кровь. Перед выступлением я разговаривал с ротой о нашем долге и наших целях. Должен признаться, что получилось так же казенно, как у капитана Стрелина несколько дней назад во втором батальоне.

Шедшие впереди дозоры завязали бой. Батальоны развернулись в боевой порядок и начали наступать на села, прикрывающие Кромы, — Спасское и Добрыня. Навстречу моей, развернутой в цепь, роте из Спасского вылетела цыганская кибитка. Как она там оказалась? Возница бешено хлестал четверку коней и что-то кричал. Два желтых облачка шрапнели рванули прямо над кибиткой. Стальная очередь накрыла ее. Щепки полетели в воздух. Повозка перевернулась. С земли никто не поднялся. Лошадей переранило, но они не упали, а раздернулись в разные стороны и рванули вперед. Постромки лопнули. Четверка понеслась прямо на нас. Мы пропустили ее, расступившись, и не сбавили очень быстрого шага. Заговорили наши трехдюймовки. Разрывы были видны за селом. Наши били гранатами. Рота приободрилась.

— Скорее шаг, господа, — прикрикнул я.

Весь батальон стремительно наступал. Пулеметы не успевали за нами. Пулеметчики тащили их на лямках и выдохлись до последней степени при выходе на позиции. Мы взяли Спасское на штык. Латыши без паники отступали, умело огрызаясь. Третья рота, шедшая справа, отличилась, потеряла всех офицеров. Ее довел до штыкового удара унтер Матвеев.

Моя рота, слава богу, добежала вместе со мной. Пулеметный огонь красных был кинжальный. Убитых было много. Я видел, как они падали и справа, и слева. Мальчуган Павленко, гимназист лет шестнадцати, полз на коленях, блюя кровью, и премерзко матерился. Я перескочил через него на бегу, крича «Санитары…», не оглянулся и побежал дальше.

На околице села схватились в штыковую. Узкое пространство между двумя избами. Покосившийся забор справа почти перекрыл проход. Я ворвался туда первым. Латышей человек десять. Бегут на меня. Рослые, в добротных шинелях. Штыки наперевес. Я оглянулся, за мной никого. Пора умирать. Упал на колено и выстрелом в пах первого сбил. Вдруг справа и слева горохом посыпался мой молодняк. Кто-то даже через меня перескочил. Никакого уважения. Догнали меня за доли секунд. Надо бегать медленнее. Целее буду. Они перекололи латышей в два счета, но это был только авангард. Целая рота тут же нас контратаковала.

— В штыки! В штыки! — бешено орал я.

Фельдфебель Сидоров разом бросил на узкой улочке две ручные гранаты. Задело и своих, и чужих. Мои мальчишки вопили что-то несусветное, что-то школьное или гимназическое, как будто лупили циркулями ненавистных учителей иностранных языков. Латыши кричали на своем языке. Старые добровольцы молча работали штыками, стараясь прикрыть меня. Это продолжалось секунды. Красные ринулись бежать в обратную сторону. Преследовать сил не было.

— Отставить преследовать, — вопил я. Мальчуганы сделали в тот момент столько, что я не хотел терять ни одного из них. Пусть насладятся победой. Унтер-офицеров в моей роте трое, все георгиевские кавалеры. Молодняк на их попечении. Комвзода прапорщик Лавочкин восторженно отдал мне честь:

— Вот это атака, господин капитан, вот это атака!

Купеческий сын Аркадий Лавочкин вполне соответствовал своей фамилии и своим практицизмом и суетой за сутки сумел раздражить меня. Он умел все достать и ничего не потерять. Через два часа после моего прибытия в роту уговорил меня сфотографироваться вместе с командирами взводов. Я был удивлен, но на станции Дьячье он каким-то образом нашел заезжего фотографа. Внутренне окрестил его «обозной душой». Но в этой атаке я лично видел двух заколотых им врагов.