Богдан Сушинский - Странники войны

— Ты кто, немец? — дуло пистолета отплясывало в руке обер-лейтенанта какой-то бешеный фокстрот, словно он ловил на мушку ускользающую от него мишень, но никак не мог поймать.

— Нет, русский. Офицер, — быстро проговорил Беркут, выплюнув изо рта большой сгусток крови.

— Разведчик, значит? Как же тебя здесь прозевали? Обычно таких в наш лагерь не посылают.

— Я всего лишь фронтовой офицер. Обычный окопник. — Беркут вдруг осознал, что обер-лейтенант проявил к нему интерес, который уже выходит за пределы интереса палача к своей ожившей жертве. И понял, что от этого разговора может зависеть сейчас его судьба.

«А вдруг!» — озарило его сознание. И ничего больше не успел подумать, только это обреченное: «А вдруг!»

— Просто в детстве увлекался немецким.

— Но ты хорошо говоришь. Слишком хорошо, — с явной подозрительностью в тоне добавил обер-лейтенант.

— Потому что воспитывался у немцев, когда-то давно поселившихся в России. Затем учился в институте. Готовился стать учителем немецкого.

— И все же... — заколебался офицер. — Ты свободно говоришь по-немецки. Почти без акцента.

— Я уже все объяснил, господин обер-лейтенант, — сдержанно напомнил ему Беркут. Он ведь выпрашивал у этого палача не жизнь, а пулю. Всего лишь пулю, полузасыпанным стоя посреди могилы, на груде тел своих собратьев.

Тем временем другие собратья, которым выпало быть могильщиками, трудились вовсю. В своем старании они не щадили даже его: глина сыпалась на голову, на грудь и спину.

«Куда они так торопятся? — резко оглянулся на них Беркут. — Боятся? Считают: чем скорее засыплют могилу, тем скорее похоронят меня, пусть даже живьем... тем больше шансов вернуться в лагерь? Логика могильщиков!»

— Было бы куда лучше, если бы вы признались, что являетесь разведчиком, — как бы про себя размышляя вслух, молвил обер-лейтенант.

«Ему нужен повод, — уловил его мысль Беркут. — Хоть какой-то повод для того, чтобы вытащить меня отсюда».

— Ну так не поверьте мне. Предположите, что перед вами скрывавшийся в лагере разведчик.

Гольвег исчез за дверью, а два диверсанта продолжали стоять, опершись руками о стол, и молча смотреть друг на друга: один решительно и воинственно, другой — заискивающе виновато. Кондаков словно хотел разжалобить Скорцени. Словно извинялся, что не способен вознестись до уровня «СС-командос», к которому стремился поднять своих фридентальских курсантов первый диверсант рейха.

— Курс вашей общей подготовки завершен, лейтенант. Оставшиеся десять дней мы будем готовить вас отдельно. По специальной программе, рассчитанной исключительно на выполнение операции «Кровавый Коба». Я не понял: вам что, не нравится название операции?

— Почему же... «Кровавый Коба». Это каждому понятно.

— Вот именно: каждому, — решительно подтвердил Скорцени. Не будь этот лейтенант знакомцем механика Сталина, Скорцени тотчас же изменил бы свой выбор. Лагерник — он и есть лагерник. — Ваша задача — совершить возмездие. Потом, в течение двух недель, Москва и ее окрестности, вся Россия будет отдана вам на откуп. Живите, наслаждайтесь, предавайте суду — и сами же исполняйте приговор...

— Нас отправится двое? — Как Скорцени и предполагал, на «двухнедельные московские радости» у Кондакова фантазии уже не хватило.

— Кажется, вы ничего не имеете против Меринова? Вы сработались с ним, мы это заметили.

— Нетруслив. Уголовником стал уже в сибирской ссылке...

— Зато нож и фомку пускает в ход, не задумываясь. В этом, согласитесь, есть свои преимущества. К тому же воровская жизнь приучила его скрываться, добывать харч, словом, выживать в любых условиях. Но... вы слышите меня, лейтенант Кондаков, если почувствуете, что бывший уголовник начинает колебаться, если у вас появится хоть малейшее подозрение... Немедленно убирайте его. Немедленно! Этот грех я возьму на свою душу.

— На моей тоже будет всего лишь грехом больше, — может быть, впервые за время их встреч проснулось самолюбие Кондакова.

Однако «греховный» спор их был самым банальным образом прерван появлением Гольвега.

— Вот она... — положил на стол нечто подобное засохшему комку грязи, величиной не более кулака.

— Вы уверены, что это именно она? — уточнил Скорцени, двумя пальцами потрогав то, что и в самом деле представляло собой комок рыжевато-черной грязи, только слепленной специальной клейкой массой.

— Не хотелось бы, чтобы инженер, который дал мне эту штуковину, продемонстрировал ее действие в нашем присутствии. Говорят, у этой мины фантастическая сила взрыва.

— Вы слышали, Кондаков? — обратился Скорцени к лейтенанту. — На вас почти месяц работал целый военный институт. Именно для вас создано это чудо пиротехники, аналогов которому пока что нет ни в России, ни в Англии.

Вместо того чтобы возгордиться и восхититься, Кондаков промычал нечто нечленораздельное* уже в который раз сбивая Скорцени с волны вдохновения.

— Вы отправитесь в Москву, имея в рюкзаках четыре таких мины. В случае опасности можете незаметно положить этот комок у своих ног, и все НКВД двадцать раз споткнется о него, но так и не догадается, что это мина, взрыватель которой действует от миниатюрного коротковолнового передатчика, размером с сигаретную пачку. Впрочем, все это слова Что там у нас на лесном полигоне, Гольвег?

— Все готово.

Через несколько минут диверсанты уже сидели в машине, увозящей их на спецполигон, на территории которого проходили «взрывную» практику курсанты Фриденталя. Инструктор, ожидавший их там, показал Кондакову, как пользоваться маленьким тюбиком, содержащим какое-то клейкое вещество, благодаря которому мину можно было легко прикрепить к стальному днищу старого, обреченного на гибель «опеля».

Кондаков сделал это лично и сам же, вернувшись в бункер, послал радиосигнал передатчика Взрыв был таким, что машину разнесло вдребезги, но не на земле, а где-то в поднебесье. И стальные обломки ее опадали в виде осколочного града.

— Ну вот, а вы, Гольвег, сомневались, — первым нарушил молчание Отто Скорцени, когда осколки достигли земли, а султан песка и пыли осел на обломках ближайших сосен. — Вас, Гольвег, всегда трудно в чем-либо убедить, пока не увидите собственными глазами.

— Но ведь такое приятно увидеть, — невозмутимо ответил Гольвег, краем глаза следя за удивленно посматривавшим то на него, то на Скорцени лейтенантом Кондаковым. Диверсант еще не понимал, что становится свидетелем обычного для Скорцени «психического спектакля» — как называли эти импровизации «первого диверсанта рейха» его подчиненные.

— Что скажете, лейтенант Кондаков? — мгновенно забыл о существовании гауптштурмфюрера Скорцени.