Богдан Сушинский - Странники войны

— Страшная сила.

— Операция «Кровавый Коба»!.. Старались. Диверсия века. Кто осуществил? Старший лейтенант Кондаков. Не оговорился, на задание вы отправитесь старшим лейтенантом, в рейх вернетесь капитаном. О награждении вас Рыцарским крестом позабочусь лично. Но это к слову. Вы видели, что минуту назад произошло с машиной? Конечно, у Сталина машина бронированная. Но мины будут потяжелее.

— Такая разнесет! — оживился Кондаков.

— Не думайте, что все две недели, которые остались до высадки в России, вас будут развлекать такими зрелищами. Эта «Коба-мина» слишком дороговата, чтобы доставлять вам подобное удовольствие. Но закреплять ее и посылать радиосигнал вам придется раз сто. Чтобы до автоматизма. Взрыв на машине Сталина вам тоже не обязательно лицезреть. Радиокоманду вы сможете подать, находясь в одиннадцати километрах от места взрыва.

— Ну?! — недоверчиво взглянул на штурмбаннфюрера Кондаков.

— Как видите, мы вовсе не собираемся превращать вас в смертника. В отличие от Сталина нас приучили ценить те самые кадры, которые «решают все»;

— Понимаю, — вновь перевел Кондаков взгляд туда, где вместо машины осталась обрамленная обломками воронка.

— А теперь я хочу услышать ваше твердое «да», лейтенант. Если вы считаете, что не в состоянии справиться с этим заданием, говорите прямо. Мы подберем другого руководителя группы, вы же останетесь исполнителем обычной «грязной» диверсантской работы. Но уже в других операциях. При этом вас никто не упрекнет ни в трусости, ни в отказе осуществить акцию «Кровавый Коба».

— Я говорю: «да», господин пггурмбаннфюрер, — с некоторым раздражением подтвердил лейтенант.

— Что ж, в таком случае идите и готовьтесь к выполнению задания. Вам покажут несколько фильмов о Москве и Подмосковье. Экипируют. Отлично вооружат. Дадут надежные явки в окрестного стях русской столицы. И поймите: теперь вы — «второй диверсант рейха». Увы, пока что второй, — улыбнулся Скорцени одной из тех своих, почти ласковых, улыбок, при виде которых даже давно близкие к нему люди содрогались. — Титул «первого» временно сохранится за мной. Вас это удручает?

— Нет.

— А жаль, — резко отреагировал Скорцени. — Должно удручать! Отправляясь на задание, вы должны бредить ореолом «первого диверсанта рейха». И титулом «лучшего диверсанта за всю историю России», на который вы попросту обречены. А пока что... Но ведь, согласитесь, не вы же похищали Муссолини с вершины Абруццо.

«Правда, я и сам уже не уверен, что это похищение дуче из “Кампо Императоре” совершил я», — мысленно проговорил Скорцени уже самому себе, садясь рядом с водителем в машину, которая должна была доставить его в Берлин. Он и так потратил на этого лагерника слишком много времени. Непозволительно много.

— Я понимаю, Гольвег, что вас удивляет, почему я столь упорно вожусь с этим русским.

— Ему трудно найти замену. По-моему, Кондаков понял это.

— Дело не в замене. В конце концов мы могли бы послать другого диверсанта. И помогли бы ему найти подходы к гаражу Сталина. Но для меня сейчас не так важно: подорвем мы Кобу или же он и дальше будет истреблять свой советский народ.

— Сталин истребил столько своего собственного народа, что мы его должны не казнить, а награждать. Высшими орденами рейха. Недооцениваем заслуг, штурмбаннфюрер.

— Если ваши слова, Гольвег, дойдут до Гиммлера, он вынужден будет наградить вас за гениальную мысль, признав которую, вся служба безопасности рейха должна будет признать себя идиотами, зря поедающими хлеб. Ведь Сталин действительно истребил больше русских, чем весь вермахт с дивизиями СС и комендатурами гестапо, вместе взятые. Не покушаться, а охранять мы его должны...

— А почему бы рейхсфюреру и не призадуматься над этим? — храбро завершил его рассуждения гауптштурмфюрер.

Скорцени промолчал, однако Гольвег почувствовал, что молчит он совершенно по иному поводу.

— ...Для меня важно убедиться, — неожиданно продолжил прерванную мысль Скорцени, — удастся ли нам в конце концов сотворить из этого лагерника, человека, совершенно лишенного какой-либо «диверсионной» фантазии, настоящего «СС-командос». Диверсанта-профессионала.

— Пристрелите меня за лесть, Скорцени, но вы единственный в этой стране, которому это действительно может удаться.

Все вокруг уже было покрыто глиной. Над этим могильным слоем земли возвышалась только его голова и плечи.

— Что, струсил? — незло, почти добродушно спросил обер-лейтенант. Он все еще колебался. И трудно было понять, чем обернется для него, Беркута, это милосердное колебание: то ли выстрелом, то ли погребением живьем, то ли...

— Это в самом деле очень страшно, обер-лейтенант. Вам лучше поверить мне на слово. Да остановите вы этих гробокопателей! Куда они торопятся?

— Стоять! — прокричал немец то единственное русское слово, которое знал и которое, по его мнению, пришлось очень кстати.

Могильщики слышали и слова Беркута, поэтому сразу же прекратили работу.

— Захотелось пожить? Даже в могиле? Еще бы, понимаю... — вернулся к их диалогу обер-лейтенант. Он говорил без презрения, без ненависти. Но и без сочувствия. Сейчас им руководило только обычное любопытство. Беркут сразу уловил это.

— Я ведь не вымаливаю у вас помилования, обер-лейтенант, — снова рискнул Беркут. — Я боролся, сколько мог. А теперь... теперь прошу пули. Выстрела милосердия — так это называлось во всех армиях мира.

— «Выстрел милосердия»? Неужели существовал такой термин? Признаться, не слышал.

— Существовал.

— И все же... Вас, — перешел он на «вы», что уже было хорошим предзнаменованием, — загнали в лагерь как опасного преступника? Вы проходили по гестапо? — наклонился обер-лейтенант к Беркуту.

— Нет, — покачал тот головой, стараясь глядеть немцу прямо в глаза. — Обычный пленный, гестапо обо мне ничего неизвестно.

— Значит, я должен предположить, что неизвестно... — задумчиво повторил обер-лейтенант.

И Беркут вновь почувствовал, что офицер может помиловать его. Он даже склонен к этому. Но для окончательного решения не хватает какого-то психологического толчка, какого-то эмоционального импульса, проблеска человечности. Но кто подскажет, как возродить этот проблеск? Спастись! Еще хотя бы на день отсрочить смерть. А ночью... ночью он обязательно попытается бежать. Главное, выйти из этой могилы.

«“Выйти из могилы!..” Был ли еще в мире человек, мечтавший об этом, находясь в могильной яме?!»

— А ведь я тоже собирался стать учителем, — вдруг произнес обер-лейтенант, резким жестом остановив могильщиков. Ему показалось, что кто-то из них снова вознамерился швырять лопатой землю. — Только не филологии, а математики. Окончил университет. Так что мы почти коллеги.