Дмитрий Романовский - Я убил Мэрилин Монро

– Антони, как вам понравился сегодняшний спектакль?

– Понравился. Особенно последняя ария, – и я улыбнулся ей любезной улыбкой. Выражение ее лица говорило: – ты мне очень нравишься, – а вслух она сказала:

– Да, Мария Тьери была бесподобна. – Я всегда нравился женщинам, поэтому мне легко было заводить с ними знакомства, и я продолжал спокойно смотреть на нее с улыбкой. Она продолжала: – В отличие от Мета Сити опера привносит некоторую оригинальность, поэтому имеет постоянный контингент любителей. Я вижу, вы не часто сюда ходите.

– Теперь буду ходить чаще, – заверил я. Она так и просияла:

– И не пожалеете! У них не только постановки, но и музыкальное исполнение оригинально. – Теперь выражение ее лица отчетливо говорило: – хочу, что б ты засунул в меня хуй, да поскорей, – а вслух она говорила: – На следующей неделе они дают Риголетто в новой оригинальной постановке. Мы идем всей компанией. – Тут подошла Глория. Эмелда обратилась к ней: – Мария Тьери была сегодня хороша. – Глория дала конкретное определение:

– Голос не большой, но высокая техника. – Эмелда согласилась:

– Конечно, Турандот ей не потянуть, но какая колоратура!

По выходе из оперы Глория указала мне на ближайший ресторан, расположенный на углу Колумбус. Метрдотель предложил нам столик у окна, но Глория пожелала сесть за дальний столик: ей не хотелось, чтобы прохожие могли нас видеть через окно. К ужину я заказал бургундского и реми. Глория тут же сказала:

– Нет. Антони, вы за рулем. – И я ограничился бургундским. Все же я заметил:

– Может быть еще шампанского? Надо же как-то отметить наше знакомство.

– Действительно, – согласилась Глория. – Шампанского. Хотя я бы тоже выпила рюмку коньяку. – Я предложил:

– Возьмем бутылку реми и сразу после ужина выпьем и отметим в каком-нибудь другом месте.

– В каком месте? – сухо спросила Глория.

– В ближайшей гостинице.

– Мы не подростки и не тайные любовники, чтобы пользоваться мотелями и гостиницами.

– Тогда поедем ко мне. У меня есть кофе, фрукты. – Мне показалось, что Глория сейчас откажет, а может быть и возмутится. Но она сказала спокойным тоном:

– Если мы поедем к вам, Антони, то все равно потом вы должны будете отвезти меня домой. Не поеду же я домой ночью на метро. На такси тоже опасно. Лучше поедем ко мне. – Это был не легкий ужин, а целый добротный обед с изысканным десертом. Глория тактично расспрашивала меня о моем теперешнем окружении. Ее почему-то интересовали евреи.

– Разве у вас нет знакомых евреев? – спросил я.

– Есть, но они все не религиозны и не посещают синагог.

– Я тоже раньше знал только не религиозных евреев, – сказал я, и это было правдой и в теперешней, и в прошлой жизни. Глория улыбнулась:

– Вам повезло. Вы проникли в религиозный мир.

– Да, мне повезло, – согласился я. – Большинство евреев – безбожники. – Глория спросила:

– А вы знали религиозных христиан?

– Не помню. В детстве меня водили в церковь, туда ходили обычно пожилые люди. Сейчас все атеисты.

– Антони, человек не может жить без веры. Религиозный инстинкт заложен в каждом человеке. Атеизм – тоже религия со всеми атрибутами любой религии: со своими пророками и святыми, со своим фанатизмом, со своими ауто-да-фэ. А вы сами верите в Бога?

– Не знаю.

– Значит, верите, просто никогда об этом не задумывались.

– Глория, а вы религиозны?

– Нет. Но я верю в Бога, и меня всегда интересовала эта тема. Я ознакомилась, хотя и поверхностно, со всеми религиями и пришла к убеждению о наличии первичного начала. – Я не привык заводить подобные разговоры с женщинами, которые мне нравились и которым нравился я, но я не знал, как перевести разговор на другую тему.

– Глория, а вы верите в Библию? Верите, что Бог сотворил мир и первых людей? – Глория ответила почти скучающим тоном:

– Найдите лучшее объяснение у материалистов. Теория Дарвина о происхождении видов уже давно не выдерживает критики, и чем далее развивается наука, тем больше изъянов оказывается в понимании мира материалистами. – Я не имел представления о понимании мира материалистами, но к счастью десерт подошел к концу, и я заказал официанту бутылку нераскупоренного реми и еще шампанского.

Как я и предполагал, Глория жила в районе Боро Холл, и запарковаться было негде. Она указала мне ближайший платный паркинг, и оттуда мы не спеша пошли к ее дому. Она слегка опиралась на мою отставленную руку, и мы говорили о пустяках. Давно я так не ходил по улицам с женщиной, которая мне нравится. Она была хороша, от усталой улыбки до легкой походки, элегантна и без возраста. Если бы я не знал, сколько ей лет, мне было бы трудно определить, двадцать пять ей, или сорок. Может быть это была ностальгическая память о юности, когда нам еще не было двадцати, хотя она изменилась за эти двенадцать лет, стала другой. Тогда на пляже я сразу узнал ее, а вот она меня так и не узнала, и это придавало остроту моим ощущениям. Лифт девятиэтажного довоенного дома. Маленькая квартира с высокими потолками. В гостиной, совмещенной со столовой, я откупорил шампанское, Глория поставила бокалы, я налил. Хотелось пить, и я со словами – за наше знакомство – осушил бокал. Глория только немного отпила и сказала: – А теперь то, что мы слышали. – И она присела к небольшому электронному пианино, хотя рядом стояло натуральное пианино. Она пояснила: – Здесь можно регулировать звук, а то обычное пианино разбудит моих соседей. – Она заиграла последнюю арию Лакмэ, напела вполголоса первую фразу: – Ты дал мне лучшие мгновенья, какие в жизни есть мирской. – Тут она повернулась ко мне, сказала: – Вы эту мелодию насвистывали, – и сразу заиграла арию британского офицера. Я тут же стал насвистывать мелодию в унисон с пианино. Она сказала: – Антони, у вас хороший музыкальный слух. Вы никогда не пели?

– Иногда. В компании. Больше свистел. – Глория вынесла из кухни фрукты. Я откупорил реми, налил в бокалы. Мы курили, иногда делая глотки из бокалов, тихо звучала музыка поставленной Глорией пластинки, классическая музыка, явно не рассчитанная на интимное рандеву. Глория сидела на диване, я в кресле напротив. Больше не стесняясь своего невежества, я спросил:

– Что это за музыка?

– Сороковая Моцарта.

– Моцарт тоже писал оперы, – заметил я, демонстрируя свою компетентность. Я ожидал, что Глория иронически улыбнется, но она оставалась серьезной. Она сказала:

– В то время еще не было разницы между симфонической музыкой и оперой. Дезинтеграция музыки произошла только в девятнадцатом веке, когда выяснилось, что симфонию может написать любой композитор, но хорошую оперу может написать только гений.

– Но ведь бывают и гениальные симфонии, – сказал я, переступая черту, ограничивающую степень моих познаний.