Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки

Но, сложись судьба иначе, все они, наверно, оказались бы в блокаде. А если тогда все закончилось бы хорошо, через пять лет после войны никакого Егора на свете не было бы. Появились бы в разных местах какие-нибудь два по пол-Егора, а может, и не два, и не Егора, а, к примеру, Маша и Даша.

Ему хотелось в Москву, особенно после учебы в университете. Хотелось в большую газету, и он верил: в конце концов так и будет. Но о планах своих суеверно помалкивал.

Они еще немного постояли на площадке, рассматривая заречные дали, и пошли погулять по парку. Перелыгин молчал, и Лида принялась его тормошить:

– Не пойму, мы идем по кладбищу? У тебя очень подходящее лицо. – Ее мигом посеревшие глаза смотрели прямо, требуя немедленного ответа.

– Мысли мои тяжелы, но непорочны, – улыбнулся Егор. – Соображаю, почему не могу почувствовать то время. Как ни стараюсь, не могу. Казалось бы, наша история, все из нее вышли, а людей не чувствую. Двадцатый век чувствую, девятнадцатый – еще куда ни шло, а дальше – темнота.

– В девятнадцатом люди, наверно, тоже плохо чувствовали живших тремя веками раньше.

«Какие странные вещи его занимают», – подумала Лида.

– Почему же мне понятна античность, Древний Рим?

– За две с лишним тысячи лет про те времена, мой дорогой, сложили немереное число бесподобно красивых легенд, – улыбнулась Лида.

– Вот! – воскликнул, оживляясь, Егор и полез в карман за сигаретами. – Вот! Поэтому важно успевать фиксировать все, что было на самом деле. Успевать! – Он поднял вверх указательный палец, подчеркивая особую значимость своих слов.

– Ты, кажется, журналист, а не историк.

– Мы описываем события, людей – из них складывается история. Историки, между прочим, все только запутывают.

– Не завидую я тому, кто по вашим газетам в историю сунется, – скривила рот Лида.

– Хамите, графиня.

– Ну-ну, не дуйтесь, поручик! – Лида обняла его за шею. – Журналистов с телячьими мозгами хватает. Думают лишь, как заработать побольше. Разве не так?

– Все об этом думают, – миролюбиво согласился Егор. – Он помолчал и вдруг заглянул ей в глаза: – А ты хочешь, чтобы я много зарабатывал? – Душа его замерла от неловкости вырвавшегося намека.

– Стоит над этим поразмыслить. – Лида чуть сильнее облокотилась на его руку.

Он так и не понял: то ли она мягко ободрила его, то ли подала знак ничего не объяснять.

Они проходили мимо летнего кафе.

– Давай посидим, – предложила Лида. Егор почувствовал, что она хочет снять недосказанность последних дней, и, уверяя себя, что лучше не сейчас, рано, нерешительно поплелся по ступенькам на открытую веранду.

Официантка в коротеньком белом фартучке принесла политые малиновым сиропом шарики пломбира в мельхиоровых вазочках, бутылку болгарского белого сухого вина, поставила тонкие стаканы, откупорила бутылку штопором, на веревочке, привязанной к фартуку. Егор разлил золотистый напиток. Ему захотелось разом осушить стакан, но он постеснялся, сделав небольшой глоток.

Как объяснить, что он с изумлением для себя продолжает жить словно в двух измерениях – с ней и без нее. Как объяснить это умной красивой женщине, которая почти каждый вечер ложится с тобой в постель. Женщины, особенно красивые, ужасные собственницы и эгоистки. Под ложечкой противно засосало. Он запил неприятное ощущение новым глотком. Что же ему делать, если он раздвоен и не чувствует уверенности. Как сказать, что его несет куда-то не туда и он наблюдает за собой, словно во сне, не в силах проснуться.

А ведь еще недавно все было иначе. Мечты исполнялись: сначала университет, потом газета. Ничего, что «молодежка», ничего, что гиблый сельский отдел. Его захватил интерес к неведомой раньше жизни. Он влюбился в деревню. С азартным любопытством всматривался в людей. Их историями полнились блокноты. Он уже собирался писать об этих людях, разумеется, самую правдивую книгу: о прошлом, о времени, когда о хлебе перестали говорить «мой» и впервые сказали «наш».

Но все менялось. Книга не ладилась, вылепить ее, как хотелось, из жизни не удавалось. Он мучился, падал духом. Когда писал для газеты, получалось ясно и складно, но настоящее не давалось в руки. Он сбегал в командировки в глухие деревни, водил неводы с мужиками, пил водку под уху, под разговоры у костра, и ему становилось легко. А потом все начиналось сначала. Официальная жизнь больше походила на витрину, за которой люди жили другой жизнью: радовались, страдали, любили, ненавидели, обманывали, гуляли, смеялись и плакали. Там была их правда. Но снаружи представлялось, что они вечно тверды и уверены в себе, никогда не колебались, не отступали, не сбегали, не сворачивали куда-нибудь, не знали сомнений, а глазам их открывалась жизнь несложная и бесповоротная, как голый коридор, где не о чем думать и нечего выбирать.

Лиде нравилось, что говорит Егор, нравилась его резкость. У него есть характер. Он бунтует, ему это идет, как всякому мужчине. Ей захотелось поцеловать Егора, но мешал стол, и она мягко накрыла теплой ладонью его руку.

– Не преувеличивай. – Она погладила ему кончики пальцев. – Посмотри вокруг, где ты видишь марширующие колонны? Два раза в год на демонстрациях? Послушай, о чем беседуют за соседним столиком. Травят анекдоты. Вы сами в газетах придумываете нам жизнь, а потом удивляетесь, почему народ смеется.

– Ты говоришь о том, чего не понимаешь, – возразил Егор.

– По-твоему, я не читаю газет, не сижу на собраниях, не смотрю телевизор?

– А я тебе повторяю: ничего я не придумываю. Бывает, промолчу, каюсь, но таковы правила игры.

– Вот именно, ты же не напишешь, как твой передовик, надравшись в зюзю, скакал по деревне верхом на корове.

– Зачем человека выставлять на посмешище?

– Для правды, дорогой, для полноты восприятия. Интересно же, как проводят досуг сельские передовики. Я вот слышала, будто наши партийные начальники по ночам в бассейне с девками плавают, в школе олимпийского резерва. Заплывы дружбы у них с резервистками.

– Хочешь и об этом почитать? – рассмеялся Егор.

Они помолчали. Егор прикурил сигарету:

– Ты, кажется, успокаиваешь меня, зачем? Когда не чувствуешь твердости под ногами, слова не помогут, даже если их говоришь ты. А впрочем… – Егор улыбнулся, подперев голову ладонью. – Все это ерунда. – Он постарался придать разговору легкость. – Нечего скулить. Жизнь продолжается, и она удивительна, потому что напротив меня сидит самая прекрасная женщина на свете. Ей-богу, не вру.

– Успокойся, – сказала Лида, внешне не реагируя ни на слова, ни на изменившийся тон. – Ты не дрова пилишь, не булки печешь. Все делают свое дело. Ты тоже. Успокойся, – повторила она, – и оставайся собой. Таким ты мне больше нравишься.