Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

— Он вам нахимичит… — язвительно произнес Афанасьев.

— Вот видишь, Илья Иванович, ты действительно воспринимаешь его не совсем… — Коржевский, заметив усмешку, скользнувшую под усами Купчака, рассердился. — Не вижу ничего смешного. Специалистов химичить хоть пруд пруди, а вот создать горючую жидкость никого не найдешь! В бою бутылка горючей жидкости… Да что говорить! Через неделю-другую закончим комплектовку отряда и начнем действовать. Все службы должны четко работать. Так что присылай мне деда Адама немедленно. А Варухина… этот пусть пока останется в твоем взводе.

— В какой, простите, должности?

— Бойца! Рядового. А когда добудем необходимые химпрепараты, используем по специальности.

Афанасьев встал, надел пилотку, козырнул:

— Есть прислать Чубовского и оставить Варухина в должности бойца до получения химпрепаратов! Разрешите идти?

Коржевский дернул себя за бороду и, вспомнив что-то, молвил с усилием:

— Ты, Илья Иванович, того… помягче с этим Варухиным. Учитывай, так сказать… Старайся в первую очередь находить в людях хорошее и развивать… Понял?

— Так точно! Будет выполнено.

Коржевский вздохнул и отпустил командира взвода.

«Расплакался, подлец, перед дочкой командира, заскулил на свою судьбу. Меня законченным извергом изобразил. Недаром Васса так напустилась», — подумал Афанасьев о Варухине и по существу был прав, но по форме это выглядело несколько иначе. Варухин не дурак жаловаться открыто на тех, от кого зависит в какой-то мере, напротив: Афанасьева он даже подхваливал, но делал это таким образом, что впечатление о нем у Вассы складывалось совершенно отрицательное, а сам Варухин в ее глазах выглядел безответным страдальцем. Между тем хитрому «страдальцу» в общем-то жилось неплохо, чрезмерными стараниями он себя не утруждал, и, когда ему временами казалось, что его прижимают, он прибегал к испытанным приемам. Чего проще при нужде прикинуться непонятливым, туповатым простачком! Таких все жалеют, на их ошибки смотрят сквозь пальцы, не отягчая себя заботами разобраться, ошибки это или что-то другое.

Совершенно неожиданно и весьма кстати появилась поддержка со стороны дочки Коржевского. А появилась потому, что он с первой же встречи сумел взять нужный тон, подчеркнуть легким штришком собственную значительность. При следующих встречах с Вассой, а встречались они по нескольку раз на дню, Варухин рассказал, как пришлось воевать ему в десантной бригаде, хотя он ни единого выстрела по врагу не сделал, поскольку обязан был следить за «химической безопасностью роты», рассказывал и о том, как до войны учился в институте и кем собирался стать. При этом он не выпячивал себя. И ни о ком не обмолвился худым словом. Зачем? Все люди-человеки, все грешны. Что поделаешь? Идеалов нет. Нет идеалов, но есть те, кто стремится к совершенству. Они видят все, все понимают и потому относятся к человеческим недостаткам терпимо.

«В Игнате чувствуется какая-то особенная сосредоточенность и вместе с тем детская откровенность. Врожденный такт не позволяет говорить ему много о себе, — думала Васса о Варухине. — Скромность — это не мелочь, но он скромен даже чересчур. И это его отличительная черта — черта человека, живущего глубокой внутренней жизнью. В сравнении с ним остальные десантники… да они ни в какое сравнение с ним не идут. Небо и земля…»

Васса в этом убеждена. Так она и заявила отцу и настоятельно просила вывести Варухина из-под начала Афанасьева. Но отец, видно, все еще считает ее несмышленым ребенком, говорит: «У тебя слишком щедрое, доброе сердце».. «Ну и что? А разве плохо, когда в сердце много добра? Плохо то, что нет ему применения, а ведь хочется поделиться с людьми, которым его так недостает! Афанасьев с его ограниченным интеллектом хотел бы видеть вокруг себя не людей с мозгом и кровью, а бездушных истуканов, беспрекословно и бездумно исполняющих его волю. Просто уму непостижимо, что такие разумные люди, как отец и комиссар Купчак, мирволят ему!» — размышляла Васса.

Вечером она сидела с Варухиным в укромном местечке.

— Должность начхима отряда вам обеспечена, — говорила она и смотрела мечтательно ему в глаза. Они лишь с первого взгляда кажутся бесцветными, а когда присмотришься внимательней, начинаешь различать тот голубовато-серый цвет… Тут и очки не помеха.

«Удивительно, — думала Васса, — прошел сквозь огонь сражений, а лицо чистое, гладкое, нет на нем сколь-нибудь заметных следов перенесенных лишений и страданий. Снял человек груз с плеч и как бы обновился. Разве это не свидетельствует о нравственной силе личности, о преобладании в ней духовного над практическим». Вдруг Васса, словно споткнувшись мыслью о невидимую преграду, остановилась, напрягая память. Ей показалось, что эти слова или похожие она уже читала у кого-то раньше, то ли где-то слышала.

…Бабье лето. На ветвях висят клочья серебристой паутины, припекает солнце. Афанасьев идет по лагерю. Сегодня он дежурный. На поляне пусто, все люди при деле. Идет, задумался. Вдруг… Что такое? Под телегой лежит босой человек, закинул ногу на ногу, под головой — мешок. Сам лежит на спине, а ноги выставил на солнце и шевелит пальцами, прогревает.

«Кто бы это?» — думает Афанасьев.

— Эй, товарищ!

Товарищ проворно опускает ноги, переворачивается на живот, вылезает.

— Варухин? Чего это вы разлеглись?

— Вы знаете, товарищ комвзвода, химической опасности не предвидится…

— На самом деле? — щурится Афанасьев. — Впрочем, я думаю так же. Но есть другая опасность, надеюсь, вам ясно, какая? Поэтому, во избежание таковой, вам немедленно следует отправиться на занятия.

Варухин неторопливо натягивает сапоги, уходит.

Полчаса спустя Афанасьев возвращается мимо той же повозки. Тьфу! Что за наваждение! Опять на солнце торчат босые ноги. Варухин лежит в прежней позе и шевелит пальцами! Афанасьев позеленел.

— Варухин, черт побери! Почему не выполнили приказание?

Тот вылезает из тени, встает.

— Товарищ комвзвода, я хотел выполнить, но опоздал. Занятия уже кончились.

— Так люди другими делами занимаются!

— Вы о других делах не говорили. Откуда я знаю, чем мне заниматься?

— Хорошо, я дам вам занятие, на которое вы не опоздаете и которое быстро не кончится.

— Пожалуйста…

— Возьмите лопату и выкопайте помойную яму, а то лагерь гудит от мух. Закончите — доложите.

Варухин взял лопату, отправился копать. Афанасьев постоял немного, наблюдая, как он работает, и ушел уверенный, что на этот раз приказание будет выполнено. Но прошел час, и Варухин опять пропал. Афанасьев кликнул дневального Чунаева и велел разыскать его. Через минуту являются оба.