Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Я сидел рядом с водителем, за мной — оператор кинохроники, снимавший встречу. Я смотрел на вихри пыли, завиваемые бегущей впереди «Волгой», на поблекшую отаву, ползущую по кюветам к асфальту, на пегую осеннюю степь и, словно мне не о чем было больше думать, занимался праздными размышлениями. Думал, почему степь в это время кажется далекой и пресыщенно-спокойной, а лес, наоборот, недовольным, обиженным?

«Волга», в которой ехали с Байдой директор школы и представитель райкома, остановилась у развилки дорог, не доезжая километров десяти до Рачихиной Буды. «Рафик» и еще одна легковая машина, приблизившись, тоже встали на обочине. Мы вышли на дорогу поразмяться, покурить. Тут же нас позвали к «Волге». Директор школы, стоявший рядом с Байдой, с воодушевлением сказал:

— Товарищи, мы остановились на этой развилке не зря. Нами приготовлен приятный сюрприз для дорогого гостя Юрия Прокоповича. Вот эта дорога, — кивнул он на стрелку указателя, — ведет в нашу Рачихину Буду, но мы сейчас поедем по другой дороге, вправо, на Покровку. Именно в Покровке буквально на днях наши следопыты разыскали Ефросинью Павловну Калинченко, ту самую женщину, которая спасла от рук фашистских карателей нашего земляка Юрия Прокоповича. Она сегодня ждет его в гости.

Все зашумели, захлопали в ладоши, посыпались радостные восклицания. Лицо и шея Байды почему-то мгновенно побледнели, на лбу заблестел обильный пот.

С каким, однако, волнением воспринимает он каждую новую встречу с людьми из своей военной юности!

«Но я-то хо-о-орош!.. А? Сколько бродил в этих краях, и в самой Покровке бывал, ходил на место, где убили деда Адама, а нет бы получше расспросить старожилов, может, давно уж нашел бы Калинченко!» — запоздало укорял я себя.

Директор школы предложил нам занять свои места, и мы пошли к машинам, а Байда все продолжал стоять, видимо, еще не пришел в себя от взволновавшей его новости. Директор, видя его состояние, почувствовал себя неловко. Хотел сделать лучше, а получилось…

— Успокойтесь, Юрий Прокопович, очень уж вы все принимаете к сердцу. Как-то неуклюже вышло, извините. Знал бы… Садитесь, пожалуйста, все будет хорошо.

Байда очнулся не сразу. Поглядел в сторону Рачихиной Буды, затем на Покровскую дорогу, спросил:

— А нужен ли этот торжественный заезд к Калинченко? Не люблю я помпы, должен вам сказать. Можно бы как-нибудь в другой раз, поскромнее.

— Никак нельзя, Юрий Прокопович, Ефросинья Павловна ждет, люди ждут.

— А… а откуда… почему вы уверены, что она та самая женщина, которая…

— Та самая, Юрий Прокопович, проверено досконально. Садитесь, поехали.

Оператор кинохроники что-то сказал шоферу «рафика», тот, дав полный газ, обогнал машины, и мы понеслись на Покровку. Разгоняя по улице кур, промчались к дому Калинченко, остановились возле ворот. Шофер посигналил. Из калитки показалась женщина, увидела кинооператора, пионеров, вышедших из «рафика», застыла в напряженном ожидании.

— Здравствуйте, Ефросинья Павловна, мы не ошиблись? — спросил оператор.

— Здравствуйте, — кивнула она утвердительно.

— Сейчас к вам подъедет гость… — и с этими словами оператор спрятался за высокий плетень, чтобы снять предстоящую волнующую встречу скрытой камерой.

Подъехала «Волга», из нее вышел Байда, поглядел кругом настороженно. Ефросинья Павловна подалась чуть вперед, пристально всматриваясь в подходившего к ней человека, и с каждым его шагом взгляд ее светлел, и все отчетливей проступала на лице радость узнавания. Последние шаги Байда сделал стремительно, почти бегом и, преклонив колени перед женщиной, схватил ее коричневую руку, поднес к своим губам. Женщина от неожиданности растерялась.

Из-за оград, из окон повысовывались соседи, чтобы взглянуть на человека, приехавшего через много лет повидать и поблагодарить ту, что спасла его в тяжкую годину фашистского нашествия.

Растроганная Ефросинья Павловна подняла его, положила руки ему на голову и, закрыв глаза, заговорила, вспоминая:

— Волосыкы у тебя были темнии, як нич… спеклысь с кровью та с глиною могильной. Сосульками висели. И лица не было видно. Страшно!

Байда стоял перед ней, грустно улыбаясь. Кинооператор со съемочной камерой в руках вылез из-за плетня, подошел ближе. Придвинулись и остальные.

— Выцвели твои очи… очки носишь… Эх-эх-эх!.. — разглядывала Байду Ефросинья Павловна и вдруг, спохватившись, захлопотала: — Ну чего ж мы тутечки стоимо? Заходьте, будь ласка, в хату! — Она вошла в калитку, повернулась и еще раз пригласила: — Заходьте все, а то я уже притомилась выглядать на дорогу. С утра ждала вас.

Приехавшие потянулись в калитку, прошли чистым двориком и прямо из сеней попали в большую светелку. В углу — кровать с горкой подушек, рядом — шкаф, в другом углу — телевизор, у окна — швейная машинка. Обычная деревенская комната, только без традиционной печи. Пахло кислым тестом, мятой и еще какой-то травяной свежестью, памятной еще с детства.

Гости расселись на стульях у стены и возле стола, соседи и ребята остались во дворе, глазели в окна. Ефросинья Павловна, гордая тем, что в доме у нее столько людей, водрузила на стол самовар, блюдо с пирогами, бутылки, поставила всем одинаковые чашки и только Байде подала большую чашку, голубую, щербатую и с отбитой ручкой.

— Помнишь, Юра? — спросила она, а у самой влажно заблестели глаза. — Осталась одна-единственная ще з того часу… Принесу, бувало, ему молочка, а он як ухватится, так уже пье, пье, пока не выпье до дна.

— Ефросинья Павловна, а как вы нашли Юрия Прокоповича? — спросил я.

— Як найшла… — махнула она печально рукой. — Чуть сама не померла от страху, як найшла… Гроза була — матинко моя! Гром, блыскавка, а я шла лесом из Рачихиной… Глядь — боже ж ты мой! Из земли человечья нога высунулась и так загребает, загребает, как бы плывет… Невже живым закопали кого-то супостаты? Хоть и злякалась [29] Испугалась. я и все у мене тремтило [30] Дрожало. , пидийшла-таки, розгрибла землю. Ой-ой-ой! А вин же молодэсэнькый, пораненный весь! Чуть дыхае. Тяжкенькым показался, а худущый — як та жердына… Принесла я воды с болота, обмыла кровь. А ты раскрыл очи, хотел сказать, а то спытать [31] Спросить. , та так и не спытал. Сбегала я, покликала сестру Настю, а Настя пизнала тебя. «Цэ ж, — говорит, — Куприяна Темнюка племянник, якый дядька свого до партизанив видвив, а они Куприяна повесили. Як що нимци найдуть у нас цего хлопця, то и нас повесят». Ничего, говорю, сховаем хлопця, не найдут. Так и пролежал в погребе нашем, пока пришел до памяти, но и потом молчал, як немой. Не бойся, казала я, мы ж свои люды, знаем, чей ты, а ты все прикидывался, що ничего не помнишь. Так и подался кудысь, як пришибленный. А заикался-таки сильно. Видать, от контузии… Думали мы с Настей, появишься после войны, а ты не появился, и слуху ниякого не дошло, решили — загинул. Настя уже рокив пять, як умерла, царство ей… А хату твоего дядьки Куприяна кто-то спалил, а может, громом ударило. Бабка в хате сгорела, сердешная… Про то я тебе говорила в погребе, а ты одно повторял: не памятую ниякой бабки, у меня память отбита. Пытала, кто ж тебе ее отбил? Не знаю, говорил. Не знаю, як попал я в лес, где моя родина, где мои батько-ненька, где я жил и кто, меня так побил. Не знаю. День и ночь думаю, а вспомнить не можу. Вот як они тогда тебя покалечили! Да видно — счастье тебе, поправился. Ой! — всплеснула вдруг руками Ефросинья Павловна. — Заговорила вас совсем, гостюшки дорогие. Пейте, кушайте на здоровье.