Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

Товарищи, ошибка моя несомненна, но это беда моя и боль. Вы всегда относились ко мне по-человечески, доверяли, я высоко ценю ваше доверие, так не лишайте меня своего доверия и уважения. Не представляю себе, как я иначе смогу работать с вами. Кто не спотыкался? Конь на четырех и тот…

Байда, чуть помолчав, глубоко вздохнул. Слушая его заклинания, я думал: «Как ловко сглаживает все, как искусно затушевывает! Иной послушает и, не зная сути, скажет: зря придираются к человеку!.. А ведь как рьяно он организовывал себе Звезду Героя! — не вышло. Кто же он на самом деле? Карьерист без стыда и совести? Лицемер? Путаник или холуй-приспособленец?» Так я мог думать раньше. Раньше, но не теперь!

Полынов заметил меня, когда Байда дотягивал свою гибкую речь к концу, и дал знак выйти. Мы встретились в фойе, поговорили накоротке, после чего я позвонил в гостиницу Вассе, чтобы взяла такси и немедленно ехала с сыном в НИИ. Вахтер на входе предупрежден, я буду сидеть у двери в конференц-зале.

Заседание тем временем шло своим чередом. Члены парткома задавали вопросы, Байда уверенно отвечал. Так мало-помалу стало вырисовываться истинное положение его в НИИ, взаимоотношения с сослуживцами. Понял я и то, что в институте он чувствовал себя не ахти… Ему казалось, что его недооценивают, держат на задворках. Кандидат наук, а столько лет полирует штанами стулья! Чего достиг? Где успех, независимость, которые создают благополучие, поднимают над остальными на много ступеней?

Что же, однако, явилось причиной тому, что спустя четверть века после войны он вспомнил о своих неоцененных заслугах? Много лет помалкивал, пребывал в тени из-за своей непомерной, как считали некоторые, скромности. Лишь в последнее время на него как бы снизошло ясновидение, что ли, он стал понимать, что однообразными, да к тому ж изрядно надоевшими трудами в институте не стяжать лавров во веки веков. Единственное, чем можно поправить свое положение в жизни, это сделать себе каким-то образом шумную рекламу, тогда даже в стенах этой конторы можно будет кое-чего достигнуть. Это самое действенное средство, путь к популярности и славе. Конечно, не дешевая популярность, а подлинная слава, заслуженная и завоеванная кровью и причитающаяся ему, прошедшему через ад войны, по справедливости. Так он раздумывал. И, махнув рукой на скромность, приступил к претворению в жизнь своей затеи. Начал с подыскивания отечески снисходительных, добреньких людей, которых можно было бы растрогать разглагольствованиями о своих боевых героических делах, о собственной горькой участи, чтобы они помогли ему преуспеть в его карьере. Немного ловкости, побольше смелости, и машина закрутилась… Глядишь, и выгорело бы дельце, если б кое-кто не начал совать палки в колеса.

Судя по выступлению коммунистов, отношения Байды с сослуживцами складывались не совсем гладко. Большинство работников были моложе его и помнили войну лишь по голодухе да лишениям в детстве. Он же испытал такое, что им никогда и не приснится. Но разве они поймут его?

Кто-то из членов парткома спросил:

— Вы в автобиографии указали, что имеете тяжелые ранения, и на этом основании добивались различных пособий и льгот. А подтверждающие документы из госпиталей имеются? Или вам верили на слово?

— В партизанском отряде не было ни госпиталей, ни справок по форме, не осталось в живых никого, кто мог бы это подтвердить. У немцев, что ли, справки спрашивать! Так они за мою голову десять тысяч рейхсмарок давали, а насчет документов о ранениях — увы!

— Ну а в армейских госпиталях справки давали? — въедливо допытывался секретарь партбюро отдела.

— Они утеряны.

— Так почему же вы, человек, столько переживший и имеющий моральное и прочие права получать заслуженную пенсию, не только промолчали, когда вас ее лишили в прошлом, но и, как нам стало известно, выплачивали из собственной зарплаты в собес в погашение прежде незаконно получаемой пенсии?

— Я говорил уже: утерял документы, и мне невозможно это было доказать. Теперь я соберу справки, теперь это все знают, доказательство — обелиск, воздвигнутый на братской могиле, и на нем среди других фамилий и моя фамилия. Сейчас рядом с ней выбита красная звезда, — это знак, свидетельствующий, о том, что я живой.

На последних его словах входная дверь в зал отворилась, в ней показалась Васса. Ее поддерживал под локоть молодой капитан. Лицо у Вассы белое, застывшее. Она прижала руки к груди, глухо воскликнула:

— Нет в живых Байды! Байда погиб!

По залу широкой волной — шум, приглушенный ропот. Все смотрят в сторону двери. Вдруг наступила тишина. Тишина такая, что слышен стал монотонный гуд лифта на другом конце коридора. Люди, не шевелясь, ждали чего-то, глядя на странную пару — женщину в черном, поддерживаемую молодым капитаном. Байда медленно, очень медленно поворачивался на голос, горбясь, словно хотел укрыться за кафедрой.

Секретарь партбюро отдела спросил из зала, обращаясь к Вассе:

— Извините, гражданка, кто вы? Откуда? Что означает ваше неожиданное заявление? Объясните, пожалуйста. Тем более что сам Байда стоит напротив вас.

— Я вдова Юрия Прокоповича Байды Василиса Карповна, а это его сын Юрий, — притронулась она ладонью к груди капитана.

— А кто же этот человек? — показал секретарь партбюро на кафедру.

— Это Игнат Варухин!

— Какой Варухин?

— Самозванец.

Зал загудел, люди повскакали с мест. Самозванец пучил остекленелые глаза. Вдруг закрыл лицо руками, шатаясь, спустился с кафедры и бессильно брякнулся на стул. Васса не мигая смотрела на его заблестевшее от обильного пота лицо. Он, согнувшись, молчал, а носки ботинок странно шевелились.

— Я пришла сюда, — сказала Васса, — чтобы услышать от вора Варухина, почему он украл фамилию, а с ней и всю славную жизнь моего мужа? Как Варухин остался живой, один из ушедшего в рейд отряда, которым командовал мой отец?

Варухин вздрогнул всем телом, поднял голову. И вдруг зажмурился, словно перед ним была не Васса, а сиял ослепительный, режущий глаза свет. Он не мог смотреть на Вассу и отвернулся к окну, за которым виднелось серое небо и такой же серый двор. Там, за решетчатой изгородью, стояли вкопанные в землю козлы детских качелей. И Варухину стало зябко: они показались ему сейчас похожими на виселицу. Он даже головой потряс, чтобы избавиться от наваждения, но очертания виселицы не исчезали, перекладина продолжала маячить перед глазами, как возмездие, как расплата. И он, сознавая это, готов был реветь в ужасе перед неминуемой карой. Мысли его растекались, не хотели воплощаться в покаянные слова. Их давил кошмарный образ виселицы, и сам он видел себя в петле…

Полынов с презрением глядел на бывшего Байду, потом, вздохнув, сказал: