Владимир Казаков - Планеры уходят в ночь

У Костюхина воля оказалась слабее воображения. Он увидел себя на земле в языках пламени, услышал треск, почувствовал смрад пожара.

Воображение раскалывало голову: отвратительный запах бензина, горелого сукна продолжал заполнять его ноздри, горло… Все! Больше Костюхин выдержать не мог и дернул кольцо замка. Замок разомкнул железную пасть. Из-под хвостового обтекателя выпала заглушка с полукольцом и потянула трос вниз. Беспомощный планер остался в круговерти разрывов, а самолет ушел к земле и, таясь, повернул на восток. Уже за линией фронта, над каким-то черным безмолвным полем, он кружил невысоко и довольно долго, пока в светлеющем небе не увидел возвращающиеся самолеты эскадры, и незаметно пристроился к ним. Так и тащился последним.

Планеристы вернулись. Вот они перед ним. Глаза уже не смотрят мимо, они уперлись в его лицо не моргая.

– Ситуацию помню, только вы трактуете ее упрощенно, – сказал Костюхин задумчиво. – Произошло вот что…

– Мы знаем вашу легенду о взрыве рядышком с самолетом и об осколке, перерезавшем трос. Поверил, даже комиссар. Не было взрыва! Не прилетал осколочек! – быстро сказал Романовский.

– Подожди, Боря! – Донсков смотрел на Костюхина и удивлялся его холодному спокойствию. – Вам нужно пойти к командованию и все рассказать. Я не о вас пекусь. О тех, кого вы связали круговой порукой.

– Чушь! – Костюхин опрокинул в себя рюмку. – В лучшем случае это шантаж. Ария не из той оперы! Скажите, для чего все придумано? Я сделал вам когда-нибудь зло? Давайте спокойно, не торопясь, выясним правду.

Но парней не интересовала правда \костюхина.. Юность видит жизнь черно-белой, оттенки приходят с возрастом. Со дня рождения их воспитывали на примерах людей с чистой совестью, внушали понятия о чести и высоком долге перед народом, учили свято блюсти присягу. Прямолинейными и жесткими они не выросли, но главное чувство справедливости, правды, нетерпимости к откровенным подлецам из них вынуть было нельзя.

– Правда одна, и вы ее знаете!

– Не горячитесь, Донсков. Вы можете доказать свою правду?

– Да, конечно…

Костюхин помолчал, он думал: «Какие же аргументы они могут привести? Неужели прижали Мессиожника?» И оттягивая секунду, в которую все должно решиться, проговорил:

– Зря вы варите кашу из домыслов. Кстати, вам должны вскоре присвоить очередное воинское звание. Поздравляю заранее! – Костюхин выпил еще рюмку. – Может быть, закончим неприятный разговор? Аэлита!..

– Не нужна она тут, – остановил его Романовский.

Донсков вынул из полевой сумки тяжелую металлическую заглушку с полукольцом и положил ее на стол.

– Давно не расстаюсь. На железе выбит номер четыреста тридцать пятый. Перед отлетом вы расписались в ведомости именно против такого номера. Припоминаете? А на склад сдали другое кольцо. Ведь так?

Костюхин не мигая смотрел на заглушку. Протянул крупные тяжелые руки, взял ее. Понянчил на ладони.

– А если не отдам?

– От этого вам легче не станет.

Костюхин нянчил заглушку. Небольшой кусок железа, чуть ржавый. Бывает же, идешь по жизни солидно, беззаботно и вдруг спотыкаешься вот о такой маленький ржавый бугорок. Пилоты, сидящие перед ним, не знают, как он почти стоял на коленях перед товарищами, уговаривал их «запамятовать» происшедшее. Они промолчали и через несколько дней разными способами ушли от него в другие экипажи. При встречах не протягивают рук. Ждут. Ждут, как эти вот, когда он сам расскажет все. А чего выжидает он? Почему сейчас не встать и сказать: «Пошли к комиссару!»

Он помнит, как унижался перед Мессиожником, как со стороны деревни, примыкающей к аэродрому, разгребая снег, сползал к оврагу, как терзал тупой ножовкой стальные нити выброшенного на свалку троса, понимая, что это не нужно Мессиожнику. И когда пришел к тому с заглушкой, покрытой ржой и кровью с рук, кладовщик еще раз сыграл комедию: развернул ведомость, сделал вид, что сличает номер на заглушке с записанным, поздравил «с благополучным возвращением!».

Всю жизнь Костюхин мечтал высоко взлететь и в прямом и в переносном смысле. Хотел в авиацию, но родители заставили поступить в институт и закончить его. Он стал филологом не потому, что любил литературу, он угождал родителям, получая высшее образование. Во всем городе дипломированных было немного.

Война нарушила размеренный ход жизни, но помогла все-таки попасть в авиацию. Но он уже не любил ее так, как в юности, она стала для него просто перспективным родом войск.

Костюхин посмотрел на заглушку. «Надо встать. Найти в себе силы. Но если я сознаюсь…»

– Вы представляете, чем грозит ваше обвинение моим товарищам по экипажу? – спросил-он.

– Получат заслуженное. – Донсков помолчал, потом сказал просто, по-товарищески: – Повинную голову меч не сечет.

– Категорическое суждение юности, – грустно улыбнулся Костюхин. – Лита! – крикнул он. – Гости немедленно уходят. Проводи.

Аэлита вышла из комнаты сразу, будто стояла за дверью. Взглянула на Донскова печально, проводила ребят до вешалки и вялыми руками подала куртки.

– Разговор возобновим через три дня, но тогда уже в другом месте, – крикнул Романовский Костюхину.

– Вы забыли на столе свое вещественное доказательство, – глухо донеслось из комнаты.

– На память вам, – сказал Донсков.

Солнце переплавило снег в весенние ручьи. Они умчались в Волгу, июньский жар подсушил их русла. В начале июля три зеленых транспортно-десантных планера «Антонов-7» загружались на взлетной бетонной, по краям заросшей высокой травой, плотно забившая аэродром полосе. Красноармейцы войск НКВД с трудом вталкивали в узкую дверь одного из планеров брезентовый мешок. Владимир Донсков осматривал буксирный замок. В белом подшлемнике, синем хлопчатобумажном комбинезоне, добротных яловых сапогах он выглядел внушительно. На широком ремне – кирзовая кобура с пистолетом, десантный нож. Горловыми ремешками приторочен ребристый танковый шлем.

Большое солнце, рассеченное тонкой грядой облаков, катилось к горизонту. На подножке разболтанной полуторки к планеру подъехал авиамеханик. Он спрыгнул и помог красноармейцам вытащить из кузова автомашины несколько газовых баллонов, пучки тонких строповых веревок, квадратные маты, сплетенные из тонкой лозы. Все хозяйство перегрузили в планер. Механик сбросил на землю широкое трубчатое колесо с намотанным стальным тросом и один конец троса присоединил к буксировочному замку.

Владимир отошел в сторону, закурил. Стянул с вихрастой головы подшлемник, вытер им потное загорелое лицо, погладил пальцем редкие усики над потрескавшейся сероватой губой. Дым от папиросы лениво тянулся вверх.