Владимир Казаков - Вечный порт с именем Юность

Хотелось забыться, дать отдых утомленной голове, но не покидала мысль о Донскове. По телефону из управления Ожников, как кадровик, получил все сведения о замполите. При первой встрече сразу узнал по обличию, и все равно хотелось думать: ошибся. К сожалению, нет. Не берет таких пуля, не принимает сырая земля. Судьба-предательница лоб в лоб свела.

Живешь как к резине привязанный – тянешь, тянешь, ползешь вперед, где упрешься в кого-то, где на коленях, и вдруг… Оборвался конец, или его чик-чик кто-то, и резина, тобою же натянутая, тебя и хлобыстнет… Шастает замполит, всюду нос сует, вынюхивает и записывает, записывает. Последним делом интересовался. А дело – тьфу, мизер! За бензин с поморов – рыбкой, за рыбку – дюралевый уголок с рудника, за уголок – с саами охапочку меховых шкурок; шкурка в подарок жене доброго человека на память, память не подведет, когда нужно – вспомнит Ожникова, где нужно – назовет. И всё дело! Людям – добро, себе – не рупь, копейку. Кто поверит? А ведь так. Себе почти ничего – одни сувениры.

…Вот Галыга мразью оказался: в себя глядит, ест сам себя, болван! Тверди лишился. Да и не было ее – на страхе держался. Придется помочь пьянице обрести теплые края. Это можно… Комаров у меня в руках!

Ожников вспоминал фамилии и каждый раз сжимал пальцы в кулак, повторял громко:

– …в руках!., в руках!., в руках!..

Он сильным толчком ног отбросил росомаху и снова пошел к окну. Через дорогу на серой стене гостиницы «Нерпа» прикрытый еловой веткой мерцал светлый прямоугольник. «Бдит, планерист!» И вдруг Ожников вспомнил про фотографию, маленькую, что на стенде в управлении. Мгновенно теплой испариной покрылся лоб. Как он мог забыть про нее? Как?

У входной двери звонкой лапкой дважды ударил звонок. Рванулась из угла росомаха.

– Назад! – Ожников выскочил в коридор. – Кто там?

– К вам можно, Ефим Григорьевич? – послышался голос инспектора Воеводина. – Не разбудил?.. Вы уж извините, но я с просьбой.

– Проходите, Иван Иванович, всегда рад такому гостю!

– Здравствуйте!.. Переночевать пустите? Не стесню?

– А?.. Понял, понял, Иван Иванович! Раздевайтесь, минуточку постойте, я своего зверя в кладовке закрою… Прошу! – крикнул Ожников уже из комнаты. – Голодны?

– Если предложите чаю или кофе, не откажусь.

Воеводин сидел в кресле, расслабившись, слушая, как хозяин на кухне погромыхивает посудой. Не один раз приходил он к Ожникову, но никак не мог привыкнуть к резкому тошнотворному запаху росомахи, пропитавшему постель, мебель, стены. И все-таки заходил, уважая хозяина дурно пахнувшей квартиры за гостеприимство, деловую хватку, умение держать слово, дисциплинированность во всем. На таких «прочных» людях, по мнению Воеводина, держалось многое в мире. А любовь к вонючему зверю – маленькая слабость. Может быть, и не слабость, ведь зверь был верен, предан хозяину, а хозяин одинок…

Ожников рассказывал Воеводину о своем прошлом: родители погибли под бомбой в Отечественную; в двадцать женился, как казалось на «ангеле», а через несколько месяцев «ангел» улетел из дома с красивым лейтенантом связи.

Да, Ожников вряд ли мог осчастливить женщину. И внешность неказиста, и слишком уж деловой. Такие могут быть хорошими кормильцами, терпеливыми супругами, но ласки от них не дождёшься… Воеводин имел основание так думать и утверждать, опираясь на опыт собственной беспокойной жизни.

Ну, вот он, кажется, попривык к воздуху в комнате, начадил своей «Примой», и запах росомахи потерял остроту, а запах кофе из горячих маленьких чашек почти совсем приглушил его.

– Может, с коньячком?

Воеводин, сделав первый глоточек, отрицательно мотнул головой, поднес чашку к носу, зажмурившись от удовольствия, вдохнул аромат бразильского кофе.

– Сами мололи?

– Только так. В пачках не держу… Как съездили на верную Браму, Иван Иванович? Головомойки нам не будет.

– Хранение горючего надо бы проверить на всех точках, чувствую, жара скоро полыхнет, оборониться бы.

– Саама-то привезли?

«Уже знает, – лениво подумал Воеводин. – Действительно, беспроволочный телеграф в этой тундре, чихнешь в Мурманске, по Белому морю волны пойдут».

– Пастух в норме, косточки слепили, я был в райбольнице… Богунец вернулся очень быстро, время показало, что он держал недопустимо высокую скорость.

– Накажете?

– Сам себя накажет, – проворчал Воеводин. – Такие долго не летают!

Ожников налил еще по чашке.

– Не заснем ведь, Ефим Григорьевич? Очень крепкий кофе….

– Что мы, старики?

– Не чувствуете дряхлости?

Ожников, глянув на гостя, выпалил скороговоркой:

– Иван Иванович, вы с Галиной Терентьевной старые друзья. Нет-нет, и не возражайте, я знаю, что не просто знакомые, у вас даже тайна есть!

– О чем вы? – насторожился Воеводин.

– Одинокая она женщина, и я… тоже. Давно не можем найти общего языка, а полезно было бы обоим.

– Про какую тайну вы упомянули?

– Пустяк, к слову пришлось. – Ожников притворно смутился.

Воеводин нахмурился:

– Мне неприятно слушать, Ефим Григорьевич!

– Извините, не хотел обидеть, – засуетился Ожников. – С Лехновой у вас вынужденная посадка на «яке» была, не беспокойтесь, я к слову, никто до сих пор не знает.

«Ишь ты, – удивился Воеводин. – С тех пор десять годков пролетело, и было-то не тут, а на земле саратовской. Откуда знает?»

Как и многие летчики, Воеводин пришел в Гражданскую авиацию, демобилизовавшись из Военно-Воздушных Сил, и сначала попал в эскадрилью спецприменения, где штурманом была молодая Галина Лехнова. Одна женщина на весь летный состав аэропорта, и никто не мог похвастаться ее особым вниманием. А у Воеводина с ней с самых первых дней работы появилась тайна.

– У Галины метр восемьдесят росту, вам до нее не хватает сантиметров двадцать, – прикинул Воеводин, смерив взглядом Ожникова.

– И весу килограммов двадцать…

– Неужели? – поморщился Воеводин и, сразу забыв пошлую реплику хозяина, ушел в себя.

…Как-то на самолете Як-12 Лехнова полетела проверить его штурманские навыки на длинном почтовом кольце. Зимний циклон баловался в этот день метелями, небо белесое, низкое. Район полетов Воеводин знал еще нетвердо, но на борту опытный штурман, и он не боялся потерять ориентировку, не обращал внимания на погоду. Произвели посадку в двух райцентрах, сгрузили почту и пошли к третьему с названием Перелюб. Вот из белой мути вырвались домишки, ветроуказатель на площадке, лошадь с санями около него. Как сейчас, помнит: гнедая, заморенная. Сели, отдали вознице мешки с газетами. Тут бы подумать, пошевелить мозгами – ведь так запуржило, что и ветроуказатель скрылся из глаз, но, надеясь друг на друга, опять взлетели. Повернули нос самолета на село Клинцовка, уперлись глазами в приборы и понеслись с попутничком… Воеводин вел машину легко, чуть небрежно, совсем немного красуясь перед симпатичной штурманшей. Она тоже сидела спокойненько, зная, что ручку управления держит не салажонок, а опытный пилот, бывший вояка. Только недолго они благодушествовали. Скоро поняли, что не знают, где летят. Кругом белым-бело, крылья морось обволакивает. Галина разложила карту на коленях, хотела определиться прокладкой радиопеленгов, да куда там! У «яка» кабина тесная, карта с колен сползает, карандаш рвет бумагу, точность «места» в пределах полусотни километров получается! Загрустила дивчина, ресницы дрожат, чуть не плачет, но еще надеется, что Клинцовка появится под крылом. Время вышло – под самолетом белая муть. Попробовала Галя настроиться на аэродром Пугачева, но шли низко, и стрелка радиокомпаса не нащупала привод, а может быть, он и не работал – обслуживал привод Михалыч – веселый человек с красным, похожим на картошку носом. Осталось одно – сесть и поговорить с местными жителями, они-то уж наверняка знают, как называется родная деревня. Воеводин спросил: «Приземляемся?» Галина, закусив губу, молчала. Воеводин стал искать на земле какое-нибудь жилье.