Владимир Казаков - Вечный порт с именем Юность

Предчувствуя трудный разговор, Ожников подготовился к атаке.

– Ваш армейский стаж, Владимир Максимович, исчисляется с января 1943 года. Согласитесь, что этого быть не может.

– Почему?

– Вы родились в марте двадцать шестого. В январе сорок третьего вам исполнилось, вернее, было шестнадцать лет. Вас не могли зачислить в кадры армии, так как по закону вы не имели права присягать.

– Я и не присягал в шестнадцать. Присягу дал в день своего рождения, когда исполнилось семнадцать.

– А льготная военная пенсия оформлена с января.

– Меня приняли в авиашколу шестнадцатилетним, учитывая мой рапорт, ходатайство комсомольской организации, свидетельство медицинской комиссии и, главное, что у меня погиб отец и я добровольно заступил на его место в рядах армии.

– Может быть, и так, но ваш рассказ слабо подтвержден документами. Никаких ходатайств и свидетельств в личном деле нет.

– Кому и почему я должен доказывать, что это так?

– Не мне, конечно. Но если заинтересуется военкомат, то получится, что пенсию вы получили, так сказать, рановато. Если мы с вами не заполним вакуум в документах, пенсию придется отдать. А полученные деньги выплатить государству… Кстати, об отце. Почему вы не написали в биографии, что в годы культа он исключался из партии?

– Мне такие факты неизвестны. Я был в то время одиннадцатилетним мальчишкой и еще играл в казаки-разбойники. Откуда узнали вы? И зачем?

– Биографию следует писать полно, Владимир Максимович.

– Откуда узнали вы?

– Я не могу открывать свои должностные связи.

– Э, нет, Ефим Григорьевич, так не пойдет! Будь рядовым пилотом, я бы чихнул на ваши слова, а при моей должности такие вопросики не праздные. Не хочу догадываться, желаю знать точно. Потому что мне это совсем не нравится. Откуда у вас сведения об отце? – незаметно для себя повысил голос Донсков.

– Хорошо! – сказал Ожников. – Я кое у кого испрошу разрешения и покажу присланный нам документ.

– Кому «нам»?

– По каналам отдела кадров. Не волнуйтесь, Владимир Максимович, пустячок же.

– Эким же дураком вы меня считаете, Ефим Григорьевич! Хотя сам факт, если он имел место, в наше время действительно пустяк.

«Глаза у него бешеные. Кто дергал меня за язык?!» – лихорадочно соображал Ожников и мирно сказал:

– Зайдите ко мне на досуге, покажу письмо.

– Непременно. Обязательно зайду, Ефим Григорьевич! Какие еще у вас накопились вопросы?

– Я говорил неофициально, Владимир Максимович, а вы расстроились всерьез. Считайте – никаких вопросов у меня к вам не было.

– Интересная позиция: дать в зубы и сделать вид покровителя… Тогда у меня…

– Внимательно слушаю вас, Владимир Максимович.

– Давайте коротко и конкретно. Вы не знаете, при каких обстоятельствах авиатехник Галыга украл бочку спирта на руднике?

– Это он вам рассказал?

– Да.

– И вы верите?

– Лжет?

– Ну зачем так строго о больном человеке? В последнее время Галыге виделись не только люди, но, так сказать, и черти. Фантазия алкоголика не знает предела.

– Значит, Галыга придумал?

– Ему почудилось.

– А с катастрофой Воеводина-старшего?

– Не знаю, о чем вы? – ровно, спокойно произнес Ожников. – Степана лечить надо и увольнять из авиации. Но чересчур человечен в таких вопросах командир.

«Вот черт! – раздраженно подумал Донсков. – Дрянной из меня детектив… Неужели Галыга чокнутый?!»

– Вы давно знаете Галыгу, поддерживали в свое время его, оттого и мои вопросы, Ефим Григорьевич, – сказал он, не пожимая протянутой руки Ожникова. – Степана Галыгу будем лечить. Скоро поеду в управление и посоветуюсь обо всем с начальством и врачами. Жаль, что медкомиссия улетела. Деньком бы пораньше наш разговор.

– До свидания, Владимир Максимович!

– Не забудьте показать мне письмо об отце.

– Обязательно… на досуге.

Кольский полуостров прощался с летом. Земная ось круто повернула тундру лицом к самому короткому дню, он теперь длился один час двадцать девять минут. Ночами мягко стучал в окна ветер «студенец», и ртуть в термометре съеживалась.

Сидя в кабинете Комарова, Донсков читал. Ему не мешал сильный радиофон под церковным куполом, и нудное дребезжание слабо закрепленного стекла в цветной фрамуге. Абажур настольной лампы «лебедь» нарисовал перед ним ярко-белый круг, в котором блестели страницы книги. Это утомляло глаза, и время от времени Донсков изменял наклон книги, чтобы убрать отблеск.

Свободно накинутая на плечи меховая куртка хорошо грела. На углу столешницы стоял чайник, и можно было дотронуться до его теплого бока. Пепельница-поршень, полупустая пачка сигарет, прислоненная к ней, остаток бутерброда и пол стакана круто заваренного чая создавали видимость домашней обстановки.

Яркие блики на страницах утомили. Двумя большими глотками Донсков допил чай из стакана и взялся за реостат лампы, чтобы уменьшить свет. Покручивая реостат, он наблюдал, как медленно сжимает его со всех сторон тьма, подползая к сереющему кругу под абажуром. Щелчок – и ничего вокруг, только холодок под рукой от полированной столешницы и теплота на плечах от меха куртки. Странное двойное чувство: тепло – холодно.

О чувствах он и читал, уединившись в кабинете комэска, чтобы не мешать Луговой и Батурину «изучать немецкий язык» дома.

Тьма вокруг, тепло куртки, чайник, который он придвинул и обхватил ладонями, помогали размышлять.

О чувствах… В армии он не слышал рассуждений о работе чистой и грязной, выгодной – невыгодной, легкой или каторжной, важной и неважной, там была служба, все чувства, лишь всколыхнувшись, замыкались категоричным приказом. В ОСА Донсков окунулся в «море чувств», и если уж принять это банальное выражение, то волны в этом море подчас били его, замполита, безжалостно, он терялся под их напором, видел рядом утопающего и не знал, как спасти его.

Богунец отказался вчера лететь на Черную Браму. Невыгодная работа? Когда Комаров нажал на него, парень пошел в санчасть и сослался на плохое, настроение. Врач моментально запретил ему вылет: с плохим настроением подниматься в небо нельзя. Освобожденный от задания, Богунец самовольно улетел на попутном транспортнике в город, в госпиталь к Руссову. Доводов остановить парня, «улучшить его настроение» Донсков не нашел. Почему? Работа на Черной Браме невыгодная, но престижная, и это-то и забыл внушить самолюбивому Богунцу он, замполит. Как много простых истин скрыто под привычной суетой жизни. Мыкаемся, что-то ищем, найдя – хватаем, схватили, рассмотрели – не то! И по новой…

Донсков сбросил куртку с плеч на спинку стула, открыл глаза. Теперь в темноте он кое-что видел: будто облака по ночному небу, по стене двигались тени. Серыми полосками выделялись грани телефонного аппарата. Желтым светился циферблат часов.