Владимир Казаков - Вечный порт с именем Юность

А около икон сидели, задумавшись, гримасничали, танцевали и воздевали длани к небу различные безрукие и многорукие божки и тотемы. В дерево, медь, кость, керамику; камень искусные предки вдохнули вечную жизнь и движение. И сейчас Ожников молился, но не интернационалу богов, сделанных людскими руками, а вечности. Перед ней он смирялся, ей исповедовался. Пред вечностью чувствовал себя голым, призрачным, хрупким. Случалось, в таком состоянии его настигал обморок. Упасть сейчас – это значит не испытать всей страсти, которую давала ему личная сокровищница. И Ожников медленно, очень медленно, боясь рассыпаться, поднял руку, дотронулся до темного кусочка в конце полки. Это был дорого оплаченный «сувенир» одного археолога, побывавшего в Гренландии, – кусочек кожи с древней татуировкой шрамованием. Арктические эскимосы верили когда-то, что только татуирование открывает человеку после смерти доступ в царство блаженных.

Повернувшись к третьей стене, Ожников расправил плечи. Толчками изнутри к груди, к лицу поднималась ярость. Она заполнила его почти мгновенно. Изменила цвет глаз, и они холодно сощурились. Показалась слюна в краешках искривленных губ. Скрючились пальцы. Стекло на этих полках Ожников поставил толстое: тонкое не единожды разбивал, кровенив кулаки.

Из широкого зева полок пучеглазились маски. Деревянные и каменные.

Резчики разных веков были на грани сумасшествия или сходили с ума, делая и оставляя эти рожи потомкам. Сумасшедшие и великие, они заставили теплое дерево и холодный камень выть от пыток и скорбеть об утерянном. Их гениальные творения из-под толстенных губ грозились желтыми зубами, а тонкие длинные выщербленные рты источали яд и презрение ко всему. Ужас внушали выпученные и провалившиеся в холодную бездну дьявольские очи. Безмолвно вопящие о неугасимой ненависти к кому-то, маски гипнотизировали Ожникова. У него глухо стучало в висках и каменели от переизбытка силы мышцы тощего тела. Зная, что в кладовке его ждет такое состояние, он и выгонял Ахму, чтобы не убить ее.

И все-таки таким он позволял себе быть продолжительнее, чем трепещущим и уходящим в вечность. Ломающая все на своем пути сила была его несбыточной мечтой.

Но Ожников редко доходил в любом состоянии до транса, отлично понимая, что это всего лишь искусственное возбуждение чувств. И хотя в этой игре он зашел уже слишком далеко, где-то на грани почти всегда мог включить тормоз. В этом помогали ему вещи, висевшие на верхнем обрезе стены.

Ожников поднял тяжелую горячую голову к потолку. Увидел картины. Всего две. Работы живописца XVII века Григория Островского. Рядом с ними на латунной цепочке висел вытесанный из карельской березы Мяндаш-парень. На картинах без суеты работали предки, от человека-оленя веяло легендой. Прохладная, медленная волна плеснулась внутри Ожникова. Видение успокаивало. Если есть воспоминания и легенды, значит, жизнь продолжается. И надо существовать реально. Хотя бы так, как до входа в кладовку. Он не курит, не пьет, не любит живых, но у него есть свои радости и печали. Он способен на крайние эмоции, и они его питают здесь, в конуре у Ахмы, где собраны редчайшие вещи – гениальные порывы душ человеческих.

Ожников присел на корточки около «обменной» кучи – старые пистолеты, мечи, изделия из моржовой кости, гусарская тошка 45с поблекшим вензелем, – но не обратил на нее внимания, а с нижней незастекленной полки взял лоскут медной металлической ткани. С этого лоскутка началась его неуемная тяга к редкому, единственному. Необычную ткань он выменял еще в войну на саратовской барахолке за несколько пачек нюхательного табака. Потом ему предлагали за нее баснословную сумму. Удержался, не продал. Понял, что он один из немногих, владеющих сокровищами старины. И лоскут медной ткани заразил. Заставил метаться в поисках, ловчить. Не каждый может. Он смог. Через несколько лет изнурительной и тайной страсти он способен был зубами вгрызться в древний курган, если бы только знал, что там захоронено единственное и неповторимое. И если бы знал… что уникум никто и никогда не отнимет.

Ожников побывал во многих местах. В конце концов выбрал Мурман и Саамиедну 46. И то как опорный пункт, как надежную амбразуру.

Ожников положил на место кусочек медной ткани, теперь самый дешевый в его коллекции, и потрогал мизинцем рядом стоящий предмет, накрытый шелковым китайским платком. Эту новинку он выменял на собственный паспорт у морского бродяги-иностранца совсем недавно. Моряк, наверное, не знал цены своей «игрушке» – Ожников читал в журнале, что за подобную редкость один американский коллекционер отвалил почти миллион долларов.

Ожников прожил несколько минут бурной и сладкой жизни в своей кладовке. Сидя на корточках, раскачивался, как хмельной…

День парашютных прыжков. Особенно тщательно к нему готовился замполит. Донскову хотелось сделать маленький праздник. «В небе Нме, – думал он, – парашют раскроется впервые. Пусть запомнят надолго!» Из города он попросил прислать самый красиво раскрашенный самолет Ан-2, белый, с голубыми полосами по бортам. Из мощного динамика на колокольне лилась музыка, не маршевая – классическая. Ее было слышно даже в городке. От кольца штопора, которые применяются на стоянках для удержания самолета, к верхушке купола церкви, где когда-то был крест, протянули тонкий трос, и на нем разноцветились корабельные флаги. Почти все пилоты знали морскую азбуку и могли прочитать: «Не пищать, братцы-кролики!»

Пилоты из бывших военных летчиков отнеслись к «мероприятию» довольно спокойно: прыгали с парашютом не раз, а исконные аэрофлотовцы ворчали: им не доводилось испытать чувства полета под тонким шелковым куполом. На примере происшествия с Руссовым и Павлом они поняли, что парашют – вещь в самолете не лишняя, но недоумевали, каким образом замполиту удалось убедить начальство, и оно позволило нарушить аэрофлотские традиции, которыми гражданские пилоты всегда гордились.

Споры о том, чья работа опаснее, возникали обычно в подпитии, при встречах с товарищами из военных или летчиков-испытателей. И главным аргументом в таком споре у аэрофлотцев был парашют.

Гражданские авиаторы рассуждали примерно так. Летчик-испытатель повседневно готов к опасности, даже планирует ее. В девяти из десяти крайних случаев он катапультируется или выбрасывается с парашютом.

Армейские летчики утюжат небо на серийных машинах, «наученных летать» испытателями. Сложные ситуации возникают редко, а если и взбунтуется машина, земля опять же мягко примет летчика на «зонтике».

Гражданские пилоты тоже работают на проверенных машинах, но и незаряженное ружье раз в жизни стреляет! Где оно выстрелит? Гражданские лётчики не кружатся над аэродромом или полигоном, а ходят по трассам над морями-океанами, горами, тайгой, где порою просто невозможно сесть даже при пустяковой поломке. И у него нет надежного друга, волшебного джина. У него нет парашюта. А летает он в десять-пятнадцать раз больше испытателей и военных.