Владимир Казаков - Вечный порт с именем Юность

Теперь отношения с командиром отряда портились с катастрофической быстротой. При встречах в коридоре Терещенко отворачивался, делал вид, что не узнает или не видит Романовского.

Перенимая опыт у журналистов, Романовский стал вести событийный дневник. Вот и сейчас, прихлебывая тепловатый чай, он сидел перед раскрытой тетрадью, густо заполняя строки убористым почерком:

« Со дня отъезда комиссии прошел месяц. Командир отряда работает, как вол. Он гонит заместителей из кабинетов, и они сутками потеют в службах, налаживая дела.

Больше не храпит на разборах начальник аэродромной службы. Уволили снабженца, маленького круглого человечка, большого взяточника и подлеца.

У главного метеоколдуна поубавилось пузцо, он налаживает связь с периферийными метеопунктами и все меньше гадает на кофейной гуще.

Терещенко действует, и неплохо. Мое мнение о нем, наверное, предвзято; может быть, только совпадение неблагоприятных ситуаций послужило основой для него? Вот только появилось новое чувство: мы валимся на другой борт – план любой ценой! Уже были отдельные резкие выступления по этому поводу. Существует убеждение, что крупные дела вершатся на собраниях. Так ли это? Не прошла ли пора энтузиастских сходок, длинных дискуссий? Да и наши собрания стали подобны сказочной стране, где нет эха. Иногда там даже не слышишь своего голоса. Боимся друг друга обидеть.

Рукопашная на фронте легче, там бьешь врага, здесь товарища, часто убежденного в своей правоте. А подчас просто не хватает смелости бросить в лицо обвинение по большому счету…

Семен Пробкин начал оттаивать. Вчера он получил первую благодарность от Михаила за отличную технику пилотирования. А радость скрыл. Только глаза выдали. Михаил сотворил доброе дело.

Интересно, о чем думает сейчас Михаил?

Долго что-то нет Аракеляна из Москвы.

Васю Туманова оставили на летной работе с месячным испытательным сроком. Терещенко потрясен, говорит, «лапа есть у мальца в управлении!». Какая там «лапа», просто умных людей неизмеримо больше! Туманов воспринял известие вяловато. Понять его можно – не прошло потрясение после падения. Ничего, на пользу! Не зря говорят: «За одного битого двух небитых дают». Через несколько дней акклиматизируется «индюк».

Что сейчас делает Михаил? Не хлюпаешь ли в подушку, дружище? Приказ Главного управления ударил по тебе, как обух по голове. С твоим-то самолюбием!

Эти строки пишу не в общежитии, а в собственной квартире. Дали комнатку в большом аэрофлотском доме. Соседи что надо! На первом этаже Маруся Карпова, и теперь с Семеном Пробкиным мы частые попутчики.

Противное лето: опять дождь к вечеру…»

А Михаила Кроткого не покидало мрачное настроение. Он понуро сидел в комнате авиаэскадрильи у окна. Крупные капли били по стеклам, соединяясь в серые мутные потоки, сквозь них еле просматривались щетинистые огоньки аэродрома.

«Поехать к Борису!» – мелькнула мысль, но, вспомнив, как Романовский с Аракеляном «отчитывали» его за грубое отношение к пилотам, передумал. Он стал более терпим, но изменилось ли от этого положение? Ничуть! Так, кое-что по мелочи.

«По-армейски круто надо!» – стиснул кулак Кроткий и тут же разжал онемевшие пальцы – ведь его сняли с должности командира эскадрильи, и теперь он только заместитель, не хозяин, а подголосок. «А все же с Борисом надо потолковать!»

Романовский теперь жил довольно далеко от аэродрома, но Кроткий прошел мимо своей «Волги», будто не заметил машину. Дождь зло барабанил по плащ-палатке, слепляя ресницы, вода текла по щекам, струилась по шраму на подбородке. Шагая прямо по лужам, Кроткий старался критиковать себя, но ничего не получалось. Нет, не виноват он. Не виновен – и точка!

– Миша! Из Волги выплыл? – воскликнул Романовский, поднимаясь навстречу. – А ну, раздевайся, сейчас чего-нибудь горяченького организуем.

Кроткий сбросил плащ-палатку на пол, мазнул мокрой ладонью по растрепанной рыжей шевелюре и остановил друга движением руки.

– Не надо! Спиртного у тебя не водится, а чаями не балуюсь. Да и чем приличным может угостить старый холостяк?!

– Да, живу бобылем, чихну – некому «будь здоров» сказать.

Друзья сели на диван, Романовский подсунул под спину Кроткого маленькую подушку.

– Выключи говорильник!

– Зачем? В смысле шума радио полностью заменяет мне семью, – уверял Романовский, но приемник выключил.

– Ну вот, Боря, я и опростоволосился! Никогда не думал, что высекут, как мальчишку. Э, да что плакаться зря! Везешь – гож, оступился – зарыли!

– Как зарыли?

– А ты считаешь понижение в должности успехом? «Окоротить Кроткого!» – так сшутковал генерал? И окоротили!

– Болезненно для тебя, но правильно.

– Что-о! И ты туда же?.. Кто тянул авиационно-санитарную работу в области? Я и моя эскадрилья! От кого воняет за версту вофотоксом 27и прочим? От меня! Потому что все лето не вылазил с полей, за жуками-кузьками да черепашкой гонялся, сам, лично, давил эту погань с бреющего! Горел на работе, отказывал себе в отдыхе кто? Я, собственной персоной! А производительность в полтора раза поднял кто? Тоже я… С женой нелады, дочку просмотрел. И чего нашла в этом сопляке?! И после всего, что я потерял, отдал для дела, мне норовят попасть в глаз? – Кроткий тяжело опустил ладонь на валик дивана и продолжал глуховато: – Ну, да черта с два! Посмотрю, как другой на моем месте выдюжит. Попотеет, голубчик!

– А о Васе Туманове ты зря…

– Повтори-ка. Повтори!

– Ты никогда не знал, что такое любовь. Это твое несчастье, Миша. Жестоковат ты в чувствах к людям.

– Тсс, не шебурши! Слыхивал от хлюпиков. Да я…

– Много и чересчур долго якаешь, Михаил. Вниз растешь! Помню тебя разным; сначала сильным, но довольно неуклюжим, потом смелым до безрассудства и немного чванливым, но что ни дальше ты шел – больше чувствовалось, что-хочешь, обязательно хочешь схватить жар-птицу только для себя, только в свое личное пользование. Не так?.. Помнишь наш разговор на эту тему?

Теперь они стояли близко, не мигая, глядели в глаза друг другу, так близко, что Романовский кожей лица ощущал жар пылающих щек Кроткого.

Через двадцать дней после бомбардировки станции Каланда Кроткий вернулся из госпиталя в полк. Тяжело перепрыгнув через борт дивизионной полуторки, он пошел к землянке, не выбирая дороги. Дверь открыл ногой и предстал перед Романовским. Долго держал в своих огромных ладонях горячие пальцы товарища, потом крепко обнял его.

– Спасибо, друг! Век не забуду приземления вслепую. Должник твой! Но Мишка Кроткий привык отдавать долги. Спасибо!

И только тут он заметил молоденького румяного сержанта, почтительно стоявшего у стола.