Юрий Корольков - В катакомбах Одессы

С этого апрельского победного утра и затерялся след пограничника на дорогах войны. И вот спустя много лет, наслышанный о Белозерове, я захотел хоть что-нибудь узнать о судьбе пограничника.

В знойный день я упорно бродил по Фоминой Балке в поисках семьи Белозеровых. Долгие расспросы привели, наконец, к домику на краю села, скрытому со стороны улицы невысоким, в рост человека, каменным забором с двумя акациями, застывшими в южном июльском зное. Калитка вела в крохотный дворик, отгороженный жердинами от сада. Женщина в домотканой юбке белила хату. На ее загорелом лице, на босых ногах, на косынке и в волосах брызгами молока выступили засохшие известковые капли. Женщина, загородив от света ладонью глаза, молча смотрела на меня, пока я рассказывал, что привело меня в их дом.

— Гарпина, слышь, тут Белозеровых спрашивают! — крикнула она кому-то певучим голосом. Потом ко мне: — Верно, жили здесь Белозеровы, только давно. Отца их, говорили, фашисты повесили, а мать с дочкой уехали вскорости после войны. Мы тогда у них дом и купили.

Из сада вышла Гарпина. Присела на скамейку. Слушала наш разговор, обмахивалась косынкой от зноя, потом сказала:

— Ты бы человека молоком угостила, жара-то какая…

Женщина, что белила хату, смутилась, всплеснула руками и ушла на погребицу. Вынесла граненый стакан и крынку, сразу запотевшую на жаре. Женщины угощали ледяным молоком и рассказывали обо всем, что знали.

…Отца повесили за то, что помогал партизанам. А сын у них был, скрывался в катакомбах, рвал поезда на железной дороге. Как его звали, женщины позабыли… Вечером со степи приедут мужчины, они, может, вспомнят.

Я назвал имя пограничника: Анатолий.

— Может, и Анатолий… Красивый такой, высокий, кудри черные. После войны приезжал сюда, заходил. Военный, из пограничников. На груди орденов, медалей прямо ужас сколько…

Женщины стали вспоминать по семейным приметам, когда это было. Решили: в сорок шестом, в тот год, как Гарпина выходила замуж.

— Вошел он, как вы вот сейчас, остановился среди двора, снял зеленую фуражку, стоит и думает, может, вспоминает что. Потом только уж в хату зашел.

Мы его как родного приняли, как же иначе. Заночевал он у нас, а утром уехал. Говорил, что родных ищет. Про отца-то мы ему и сказали. Рассказывал еще, что невеста у него была в Одессе — партизанка из катакомб, Тамарой звали. Тоже думал, может быть, встретит, а оказалось — погибла. Расстреляли ее… Рассказывает, а глаза у самого горячие, как в лихорадке.

Женщина вздохнула, вытерла с лица пот, смахнула и набежавшую слезу. Ее до сих пор волновала, трогала судьба незнакомого ей пограничника.

— Вот ведь как на свете бывает, — задумчиво сказала она, — искал невесту, нашел могилу… А ведь все из-за нас, чтобы мы жили спокойно… Хоть бы теперь войны не было.

Когда эта книга была написана, я поехал на улицу Дзержинского к работнику Комитета государственной безопасности, чтобы уточнить некоторые факты, посоветоваться, поговорить еще раз об «Операции «Форт».

Я вошел в кабинет, окнами выходивший на площадь, где в бронзовой долгополой шинели стоит на постаменте Дзержинский. Из-за стола поднялся пожилой человек с седой головой и гладко выбритым худощавым лицом. Мы встречались с ним и раньше. В «Операции «Форт» он выступал под именем Григорий…

Меня интересовало отношение противника к одесскому подполью в годы войны. Товарищ Григорий иронически усмехнулся, молча поднялся из-за стола и взял с полки книжного шкафа толстую книгу.

— Я прочту вам, — сказал он, перелистывая страницы, — как военные круги фашистской Германии оценивали нашу работу уже спустя много лет после освобождения Одессы. Они до сих пор не могут избавиться от испуга. Вот что пишет немецкий разведчик генерал-лейтенант Курт Типпельскирх.

Товарищ Григорий прочитал:

«Девятого апреля последние немецкие части организованно оставили Одессу, основательно разрушив все важные в военном отношении сооружения. Город в течение двух лет оккупации, осуществлявшейся главным образом румынами, превратился в цитадель партизанского движения. Оставляя осенью 1941 года Одессу, русские создали в городе надежное, преисполненное величайшего фанатизма партизанское ядро. Партизаны обосновались в катакомбах, разветвленная сеть которых — общей длиной около 100 километров — не имеет себе равных в Европе. Это была настоящая подземная крепость с расположенными под землей штабами, укрытиями, тыловыми учреждениями всех видов, вплоть до собственной пекарни и типографии, в которой печатались листовки. Оружие покупали у немецких солдат. Партизаны совершали ночные нападения на отдельных солдат и плохо охраняемые военные объекты, а также терроризировали часть населения, сотрудничавшую с оккупационными властями. Кроме того, велась активная разведывательная работа. Бунтовщики, годами жившие под землей без света и солнца, в своем славянском фанатизме добровольно обрекали себя на тяжелые физические страдания от туберкулеза и потери зрения.

Когда русские войска десятого апреля вступили в город, сильно пострадавший со времени осады 1941 года, он был разрушен на семьдесят пять процентов. Из десяти тысяч советских партизан, вышедших навстречу своим войскам, свыше половины были оснащены оружием немецкого и румынского производства».

Товарищ Григорий, улыбнувшись, захлопнул книгу, принадлежавшую перу Типпельскирха.

— По поводу разрушений Типпельскирх здесь сильно преувеличил. Мы не позволили противнику разрушить город перед уходом, но дело не в этом. Как здесь не вспомнить Ивана Гавриловича Гаркушу, — сказал он, — который так напугал румынскую сигуранцу своими рассказами! Как видите, германские военные авторитеты до сих пор считают, что в катакомбах действительно было не меньше десяти тысяч партизан и разведчиков.

— А на самом деле?

— На самом деле гораздо меньше. Вспомните, в бадаевском отряде насчитывалось около сорока человек, против них румыны бросали временами до шестнадцати тысяч солдат. Получается — один к четыремстам…

Меня интересовала судьба подпольщиков, и я спросил об этом товарища Григория.

— Вас, вероятно, прежде всего интересует и судьба Гласова? Час назад он сидел здесь, на вашем месте… Да, не удивляйтесь! Теперь он на пенсии, несколько лет назад получил тяжелый инфаркт — переработал. Благодаря Молодцову Николай Гласов выбрался из Дальницких катакомб, его переправили туда, где он должен был работать. О нем ходили легенды. Когда-нибудь о Гласове тоже можно будет написать повесть. Но пока, пока могу только сказать, что он жив и не совсем здоров.

В беседе мы снова возвратились к чекистским делам в оккупированной врагом Одессе. Я спросил: