Гевин Экстенс - Вселенная против Алекса Вудса

— Ядрена кочерыжка! Так ты тот самый парень?

Должен признаться, это была довольно распространенная реакция.

Старик между тем склонил голову набок и с любопытством разглядывал белый шрам на моем правом виске, где не росли волосы. Я терпеливо ждал.

Он вздохнул и снова покачал головой.

— Ладно, где твоя мама? — спросил он. — Дома?

— На работе.

— Хорошо, во сколько она заканчивает?

Я посмотрел на россыпь осколков на грядках и сжал зубы.

Я должен кое-что объяснить.

Было две вещи, о которых маме в ту субботу знать ни в коем случае не полагалось. К сожалению, именно эти две вещи, и только они, могли послужить мне оправданием, тогда как любое другое прозвучало бы неправдоподобно.

Во-первых, я не хотел, чтобы мама узнала, кто меня травит. Пока я молчал, оставалась надежда, что мои мучители отстанут от меня из страха разоблачения. Молчание обеспечивало мне безопасность на ближайшие недели или даже месяцы. Разбитая теплица — это был серьезный козырь. Он позволял мне надеяться, что мои мучители переключатся на какую-нибудь другую жертву.

Во-вторых, я не собирался рассказывать маме про приступ. Я рисковал потерять с трудом обретенную свободу, а узнай мама, что эпилепсия нисколько не отступила, — и все, пиши пропало, меня опять посадят под круглосуточный надзор. Я лишился бы своих суббот и воскресений, а также свободного времени после уроков. Мама не поверит, что приступ был просто эпизодом и бояться нечего, и сделает вывод, что прием лекарств и медитация перестали мне помогать.

Получалось, что факты в свою защиту я раскрыть не мог, а оставшиеся выглядели так: проникновение на частную территорию, разбитая теплица и отсутствие смекалки, позволившей бы мне скрыться с места преступления.

Мама была в отчаянии.

— Лекс, ну как ты мог?!

— Я же говорю, это был не я!

— Разве этому я тебя учила? Разве воспитанные мальчики занимаются бессмысленным вандализмом? Я-то думала, ты растешь вежливым и добрым человеком! И знаешь, что врать нехорошо! И что у тебя есть принципы!..

— У меня есть принципы!

— Твои поступки говорят об обратном.

— Но это не мои поступки!

— Да, ты это повторяешь в десятый раз, и я ужасно хочу тебе поверить, но факты не в твою пользу.

— Ты просто меня не слушаешь.

— Назови имена своих сообщников. Обещаю, что выслушаю их с удовольствием.

— Мы не сообщники! И я за них не в ответе!

— Но ты их защищаешь! Значит, сообщники. Значит, в ответе.

Я сжал кулаки от беспомощности. Логика у мамы была железная.

— Так кто они? — повторила мама.

— Я же говорю: просто мальчишки.

— Лекс, я хочу знать имена.

— Какая разница, как их зовут? Важно, что виноват не я.

— Если ты не признаешься, как зовут твоих дружков, значит, ты соучастник преступления, вот и все.

— Они мне не дружки! Почему ты не понимаешь, что я говорю?

— А почему ты не говоришь, как их зовут?

— Погадай на картах, пусть они скажут, — буркнул я.

Мама замолчала и несколько секунд задумчиво смотрела на меня. Взгляд ее перестал быть сердитым и стал невыносимо грустным.

Я уставился в пол. Пятиминутный спор все поставил с ног на голову: начав с отстаивания своей невиновности, я уже чувствовал себя преступником.

— Я тебе сейчас кое-что скажу, Лекс, — снова заговорила мама. — Не уверена, что ты воспримешь мои слова правильно и вообще меня услышишь, но хотя бы попробуй. Мне бы хотелось, чтобы ты как следует подумал, прежде чем отвечать.

Айзек Питерсон — очень старый человек, беспомощный и не совсем здоровый. И у него в целом мире — никого. Только представь себе, каково это!..

Попытка пробудить во мне чувство вины — понятная, но не слишком действенная: я же видел, что никакой мистер Питерсон не беспомощный. Ну да, из-за хромоты он не мог бегать бегом, но это не делало его инвалидом. Кроме того, какой же он старый? Он, конечно, почти вдвое старше мамы, но разве можно его сравнивать с настоящими стариками? С мистером Стейплтоном, к примеру, которому скоро сто лет. Но тот факт, что мистер Питерсон был один как перст, действительно произвел на меня впечатление. Он превращал набег на теплицу в бесчеловечное преступление.

Если вы никогда не жили в деревне, то придется вам объяснить. В маленьких поселениях все знают про всех как минимум три вещи. Даже про самых скрытных из соседей. Про мистера Питерсона у нас в поселке знали следующее.

1. Правую ногу ему оторвало во Вьетнаме. В 1960-е — 1970-е годы там шла война между Америкой, Северным Вьетнамом и южновьетнамскими партизанами.

2. Его жена, англичанка по имени Ребекка Питерсон, умерла три года назад после долгой и изнурительной борьбы с раком поджелудочной железы.

3. Из-за пунктов 1 и 2 мистер Питерсон повредился умом.

Узнав от мамы про первые два пункта, третий я вычислил сам, после чего меня покинула последняя надежда. Трагическая судьба мистера Питерсона означала: шансов, что меня пожурят и оставят в покое, ноль. С учетом личности жертвы преступление выглядело особенно циничным и требовало сурового наказания.

Оставалось терпеливо его дожидаться.

Участок мистера Питерсона располагался в идеальном для отшельнической жизни месте: дом стоял в конце извилистой тропинки в двух сотнях ярдов от главной дороги. Въезд на изрядно заросший участок — кустарники вымахали выше меня — охраняли исполинские тополя. Над крыльцом с треугольным козырьком нависал эркер — стекла грязные, шторы, как и накануне, плотно задернуты. Возможно, хозяин не открывал их никогда. Даже отсюда было видно, какие они пыльные. Я поморщился. Мама легонько подтолкнула меня к двери.

— Ну мам! — возмутился я.

— Живо, — сказала мама.

— Что живо?

— Не тяни, легче от этого не будет.

— Может, он не хочет никого видеть.

— Не будь трусом!

— Может, лучше ему позвонить?

— Ничего не лучше. Давай, вперед.

Еще несколько шагов — и я оказался у крыльца.

— Ну? — не отставала мама. — Учись отвечать за свои поступки.

Я робко поскребся в дверь, отпрянул и затаил дыхание.

Мама закатила глаза, подошла и оглушительно постучала. Я сжался от ужаса.

В доме раздался лай, я аж подпрыгнул.

— Лекс, это просто собака.

Ничего себе «просто». Собаки никогда не внушали мне доверия.

У нас дома всегда жили кошки. К счастью, впоследствии оказалось, что пес мистера Питерсона еще трусливее меня и гавкает, если его неожиданно разбудят, исключительно от испуга, — оглушительно, но без капли агрессии. Правда, тогда я не знал, что лай продлится ровно десять секунд, после чего псина запрыгнет на ближайшее кресло и утихомирится. Я не сомневался, что за дверью беснуется собака Баскервилей, жаждущая моей крови. За матовой стеклянной панелью вспыхнул свет. Мама крепко обняла меня за плечи, понимая, что мой моральный дух рухнул ниже плинтуса.