Уильям Кингстон - Гризли (сборник)

Однажды, в средних числах ноября, Тир остановился во время самой работы по выкапыванию сурков, спустился в долину и без всякой видимой цели отправился на юг. Они находились в десяти милях от того места, куда он шел, но гризли так торопился, что они покрыли это расстояние еще засветло. Целых два дня после этого Тир, казалось, вовсе не имел никакой привязанности к жизни. В каньоне, куда они пришли, нечего было есть, и он бродил между камней, принюхивался, прислушивался и в общем держал себя так, точно в чем-то собирался обмануть Мускву. В полдень второго дня Тир остановился в группе карликовых сосен, под которыми вся земля была усеяна опавшими иглами. Он стал пожирать эти иглы. Они не показались Мускве вкусными, но что-то подсказывало медвежонку, что и он должен был делать то же, что делал и Тир, и он слизывал их и глотал, сам не зная, для чего это делает, и не подозревал, что это были последние распоряжения природы относительно их долгого зимнего сна.

Было четыре часа, когда они пришли ко входу в глубокую пещеру, в которой родился Тир, и здесь Тир остановился, долго обнюхивая воздух и неизвестно чего ожидая. Становилось темно. Сильная буря завыла под каньоном. Острые, пронизывающие ветры задули с горных вершин, и небо почернело. Несколько минут гризли простоял, просунув голову и плечи в пещеру. Затем он вошел. Мусква последовал за ним. Глубоко-глубоко спускались они в непроглядном мраке, и с каждым их шагом становилось все теплее и теплее, и вой непогоды все стихал и стихал, пока не превратился наконец в едва слышный ропот. По крайней мере целых полчаса потребовалось Тиру на то, чтобы устроиться для спячки так, как он того желал. Тогда и Мусква тесно прикорнул к нему. Здесь было тепло и очень уютно.

Всю эту ночь неистовствовала буря и падал глубокий снег. Он целыми облаками носился над каньоном и еще более густыми массами проникал в самый каньон, пока наконец все кругом не оказалось глубоко погребенным. Когда же наступило утро, то вход в пещеру был уже завален совсем и не было видно уже ни камней, ни черных и красных стволов деревьев, ни кустарников. Все было бело и спокойно, и в долине не слышалось уже больше музыки бегущей воды.

Глубоко в пещере беспокойно двигался Мусква. Тир глубоко вздыхал. После этого они крепко и надолго заснули.

Возможно, что они видели сны.

Старый, но испытанный бурями корабль «Гламорган-Кэстл» с распущенными по обеим сторонам лиселями [1]шел пассатом по пути в Индию. Пассажиры расположились на деке, под защитой навеса от палящих солнечных лучей, обдававших палубу таким жгучим жаром, что даже индусы, привычные к этой раскаленной атмосфере, изнемогали от жары. Все каюты были заняты. Тут были и генералы, и судьи, и офицеры всех рангов, были замужние дамы, возвращавшиеся к своим мужьям, и отданные на их попечение молодые девушки. Но не многие из пассажиров обращали на себя внимание. В числе таких был полковник Росс со своей дочерью, красавицей Виолеттой. Был майор Молони со своей хорошенькой полненькой женой, на которой он недавно женился, и еще капитан Хоксфорд, возвращавшийся в полк, – красивый мужчина, но не симпатичный, холодный и сдержанный или, быть может, казавшийся таковым от резких очертаний его сжатых губ и больших серых глаз.

Капитан корабля, мистер Лайфорд, представлял собой тип настоящего моряка. Он был внимателен и любезен с пассажирами и держал в порядке свою команду. Если все было исправно, лицо его принимало выражение спокойствия и невозмутимости; но оно оживлялось мгновенно, и его чистый, звонкий голос, раздававшийся при команде, свидетельствовал о том, что у него не было недостатка в мужестве и решимости.

Ему часто приходилось брать на себя роль миротворца, потому что дамы нередко затевали между собой ссоры, и, как признавался шкипер, труднее всего было их уладить, в особенности когда в дело вмешивалась ревность. Супруга бригадира Боманджоя сердилась, например, на то, что ей не оказывали того же внимания, что госпоже Лексикон, супруге судьи. В свою очередь, мисс Марта Пеликан, совершавшая уже вторичную свою поездку на Восток, жаловалась на равнодушие к ней офицеров, постоянно увивавшихся подле этой простушки мисс Приттиман, у которой ничего ровно не было такого, что заслуживало бы внимания, кроме румяных щек и голубых глазок.

Но он не решался, однако, вмешиваться в тех случаях, когда затевалась ссора между мужем и женой, зная очень хорошо, что вмешательство третьего лица может еще больше испортить дело. В особенности же избегал он какого-либо вмешательства в нескончаемые истории майора Молони с его супругой, в сущности только забавные, потому что толстенькая миссис Молони добивалась, по-видимому, того, чтобы совсем прибрать к рукам своего повелителя, на что майор, при всем своем добродушии, не поддавался. Всякие ссоры между командой капитан быстро улаживал и водворял тишину и мир.

На корабле было несколько очень хорошеньких девушек, и между ними мисс Виолетта Росс единодушно признавалась самой красивой. Она была молода и нежна, как лилия, с голубыми глазами и каштановыми волосами. Но не одной красотой она обращала на себя внимание: ее мягкий характер и ум также доставили ей большое уважение среди пассажиров. Капитан Хоксфорд отличался, по-видимому, равнодушием к женским прелестям – по крайней мере, относительно своих соотечественниц; но все-таки Виолетте Росс оказывал большее внимание, нежели другим.

Но был еще один пассажир на корабле, о котором мы скажем несколько слов. Одет он был в матросское платье, но по его изящным манерам, открытому, смелому взгляду, мягкому голосу видно было, что это не простой матрос. Он был еще очень юн, не более как лет восемнадцати-девятнадцати от роду, и, несмотря на простое платье, находился между пассажирами, не встречая на то никакого препятствия со стороны капитана, а с офицерами на корабле обходился по-товарищески. На хинди он объяснялся свободно, а с ласкарами, индийскими матросами, говорил на их языке; вместе с тем видно было, что ему хорошо были известны индийские нравы и обычаи. Горячее южное солнце закалило его лицо и придало ему вид местного уроженца. Капитан мог сообщить относительно него только то, что его звали Реджинальд Гамертон, что он приехал вместе с ним из Индии во время последней поездки и что во время шторма он выказал большое мужество и знание морской службы. Судя по его смуглой наружности, по правильным чертам лица и по блестящим глазам, многие думали, что в жилах его течет индусская кровь; другие намекали на то, что он сын резидента при дворе какого-то туземного принца и что будто мать его – дочь раджи. По-английски он говорил в совершенстве, был хорошо образован и отличался манерами молодого человека, привыкшего к лучшему обществу. Он свободно со всеми разговаривал, но относительно себя был чрезвычайно молчалив, никогда не обронив ни малейшего намека о своей прежней жизни или о своих перспективах. При всем том, казалось, он вполне доверчиво смотрел в будущее.